Версия для печати

От кого отрекается в этих словах Митр. Никодим? Он отрекается от святоотеческого и аскетического прошлого, он старается перевести Церковь от устремлений к небу на путь земных социальных задач. Его Царствие Божие на земле — это коммунистический строй.

Ему вторит проф. прот. В. М. Боровой, который высказался еще ярче: «Систематическое богословие и исторические церкви никогда не были на стороне революции по той простой причине, что они были пленницами космоцентрического понимания реальности, пленницами статического понимания раз навсегда утвержденного порядка на земле. Только в последние десятилетия, когда в философском, научном и богословском мышлении произошли глубокие изменения, своего рода революции, в результате антропоцентрического взгляда на космос, эволюционной концепции универса и нового переосмысливания всей истории человечества, — только после этого появилась возможность разработки богословия развития и революции» (Ж. М. П.,1966, № 9, стр. 78).

Другой автор, прот. П. Соколовский, в том же журнале писал, что Церкви «слишком пассивно наблюдали и не приобщались к созиданию и укреплению радикально нового общества, прототипа которого не знает история. Церквам присуще было простое восприятие прошлого, связанного с определенной традицией, как будто бы созвучного и идентичного воле Божией. Радикально новое воспринималось Церквами как дело чисто человеческое, над которым нет будто бы благоволения Божия, и которое в силу этого не должно устоять в истории» (Ж.М.П.,1967, № 9, стр. 36).

Т. о., "богословие революции" это есть религиозное усвоение революции, но более всего богословие оппортунизма, которое, в сущности, основывается на апостасии. Это еще можно уподобить принесению жертвы идолам с попыткой связать это с христианством. Как совместить это с верой в Церковь как Тело Христово?

В этом своем апостасийном направлении Московская Патриархия уже теряет самое Христианство, заменяя его религией мiра сего. Вопреки слову Спасителя (Мф. 6, 24), она пробует компромиссно служить двум господам и, в соответствии с предупреждением Спасителя, пришла к тому, что христианству нерадит, а безбожному коммунизму усердствует.

В более благовидной форме хилиазм проявляется в экуменизме. Это ясно раскрыто и обличено во втором Скорбном Послании нашего Владыки Митрополита Филарета в 1972 г. Я позволю себе напомнить некоторые его слова: «Вера в обновление всего человечества в новой всеобъединяющей Церкви дает экуменизму и характер хилиастической ереси. В экуменических попытках всех объединить без различия истины и заблуждения и в устремленности к созданию не только новой Церкви, но и нового мiра, — хилиазм проявляется все более ясно» (Церк. Жизнь. 1972, № 1–6, с. 25).

Есть ли этот хилиазм уже оформляющееся догматическое учение, или подобные мысли высказываются Константинопольской Патриархией только для того, чтобы угодить экуменистам разного рода? Трудно ответить на этот вопрос. Но, так или иначе, даже если это только приспособление к сильным мiра сего, — это остается изменой православному учению о Церкви

Проект новой пасхалии

Идя по стопам своего предшественника Патр. Афинагора, Патриарх Димитрий в самой соблазнительной форме сближается с римо- католиками. Он продолжает именовать Римского Папу Главою всей Христианской Церкви (спрашивается, какой?), а себя старшим иерархом Православной Церкви, представляя оную как только часть какой-то возглавляемой Папой Церкви Вселенской. Эти выражения очень категоричны и выходят за пределы часто двусмысленного византийского красноречия. По сообщению греческих газет, Патриарх неоднократно поминал Папу на литургии, а кардинал Виллебрандс за литургией в Фанаре читал Символ Веры. В церкви Фанара давали причастие католикам. Имея все это в виду, приходится признать, что Патриарха Димитрия, как и его предшественника, уже трудно считать православным.

Последним актом измены православию со стороны Патриарха Димитрия является его предложение всем христианским церквам переменить пасхалию так, чтобы они праздновали Пасху в один и тот же день, но не передвигающийся. Это нарушение древнего предания мотивируется желанием, чтобы все христиане одновременно объединялись в этом праздновании. Нельзя не увидеть здесь попытки практического осуществления экуменизма. Общее празднование для православных было бы нарушением утвержденного канонами предания, но зато являлось бы некоторой формой общего с еретиками молитвенного славословия.

Время празднования Пасхи твердо установлено Никейским Собором раз и на веки. 1-е пр. Антиохийского Собора говорит, что все дерзающие нарушить постановление этого Собора «о святом празднике спасительныя Пасхи, да будут отлучены от общения и отвержены от Церкви, аще продолжат любопрительно восставати противу доброго установления». Так говорится о мiрянах, а о епископах и клириках, которые дерзнули бы иначе праздновать Пасху, чем установлено Вселенским Собором, заранее произносится особенно строгий суд. Таковых Собор заранее не только «отрешает от священнослужения», но осуждает и всех «дерзающих быти в общении с ними, по их извержении из священства». Такая строгость в данном случае вызывается тем, что в изменении пасхалии совершается нарушение векового церковно-литургического единства и попирается предание. Св. Василий Вел. в 91 правиле предупреждает против подобных новшеств: «ибо аще предпримем отвергати неписанные обычаи, аки не великую имеющие силу; то неприметно повредим Евангелию в главных предметах или паче сократим проповедь в единое имя без самыя вещи».

Пренебрежение подобными определениями в охранение предания характерно для всех видов обновленчества. Основанное на самомнении и самочинии оно не видит препятствий ни для каких реформ.

Пятидесятники

Можно думать, что вопрос об изменении пасхалии поднят в надежде, что верность преданию уже достаточно расшатана и не обратит на себя большого внимания паствы. Будем надеяться, что оторванные от подлинного благочестия иерархи тут ошибутся. Экуменизм есть явление более интеллектуальное, чем духовное. Его лаодикийское равнодушие к истине не может вызвать в народе подлинного воодушевления, ревности и подвига.

В соответствии с этим у Мiрового Совета Церквей социально- политические задачи стали приобретать такое преимущественное значение по сравнению с религиозными, что возникло безпокойство о кризисе экуменистического движения.

Москва, которая более всего влияла на занятие его социальными вопросами и на принятие им таких левых политических постановлений, как помощь черным террористам в Африке, — сама же стала напоминать о необходимости большого внимания к религиозным вопросам. Но безпокойство это — не проявление ревности о вере, а плод практической оценки положения: Совет Церквей, потеряв приличную религиозному объединению внешность, стал бы слишком слабым орудием для мiровой революции.

Религиозное безразличие, неизбежно проистекающее от модернизма, вызвало и известную обратную реакцию, однако направленную не к подлинному возрождению, а к новой ереси. За последнее время стало расти движение пятидесятников, включающее в себя протестантов, католиков и православных греков. Совместные конференции сопровождаются совместной молитвой и объединяют людей разных исповеданий в общей для всех них вере в обновление дарами Св. Духа, получаемых вне- конфессионально и не обязательно через иерархию.

У греков основоположником этого движения является о. Евсевий Стефану. Еще недавно он был подвергнут прещениям со стороны Архиепископии за свое критическое отношение к экуменизму и осуждение модернизма Архиепископа Иакова. Теперь он сменил вехи и стал у него «персона грата».

На интерконфессиональной конференции в Анн Арбор в 1973 г. о. Стефану, прославляя движение пятидесятников, говорил, что новое снисхождение Св. Духа харизматически обновляет Церковь. «Верующие во всех Церквах, — говорил он, — начинают вновь познавать Третье Лицо Св. Троицы как источник новой жизненности. ...Те, кто были наполнены Живой Водой, даваемой Иисусом, теперь раскрывают друг в друге единство, которое более чем экуменистическое в обычном смысле слова» (New Covenant, июнь 1973, с. 19).

Достойно замечания, что о. Стефану говорит здесь не об одних православных, а о «верующих во всех Церквах». Характерно также, что католический орган этого движения называют «New Covenant» т. е. Новый Завет, имея ввиду завет Духа Святого. Многие речи новых пятидесятников говорят о наступлении эры этого третьего завета.

Важной и, очевидно, привлекательной для многих частью в жизни этой ереси является стяжание дара языков. Вступление в число адептов движения сопровождается возложением рук для крещения Св. Духа, при чем и на духовных лиц руки возлагают мiряне.

Много пишут о том, что после такого возложения рук люди получают дар языков, но выражается он в том, что они произносят какие-то никому непонятные слова. Это совсем не тот дар, который апостолы получили в день Пятидесятницы, и который иногда давался в крещении некоторым христианам того времени. В первой беседе в день Пятидесятницы Св. Иоанн Златоуст ставит вопрос: что же значит говорить языками? Он отвечает: «Крещаемый тотчас начинал говорить на языке индийцев, египтян, персов, скифов, фракиян» (Творения, Спб. , 1896, т. II, стр. 501).

Т. о., христиане, подобно, апостолам получили дар говорить на разных языках для проповеди Евангелия. Но это был дар действительных, живых языков, а не произношения никому не понятных звуков, что более свойственно истерии или одержимости.

В этом движении пятидесятников опять мы видим плод искажения догмата о Церкви. Эти люди верят уже не во едино крещение, а в два, ибо, находясь в Церкви, получив крещение во имя Св. Троицы и печать дара Духа Святого в мvропомазании, они ищут еще нового крещения Св. Духа, противореча этим и Символу Веры, в котором мы исповедуем едино крещение во оставление грехов.

Заключение

Первая часть моего доклада была посвящена положительному изложению догмата Церкви. Я, конечно, мог лишь в малой мере исполнить эту задачу в предоставленное мне время. Отец Аквилонов и Архиепископ Иларион, когда он был еще Владимiром Троицким, посвятили ему каждый по несколько сот страниц, и все-таки нельзя сказать, чтобы они исчерпали эту тему. После объяснения свойств Церкви я представил теперь и весьма краткий обзор явлений церковной жизни, в которых этот догмат нарушается в наши дни.

Для их оценки и для практического заключения о том, что мы должны делать для сохранения своего Православия в наши трудные дни, нередко и не без основания называемые апокалиптическими, мне представляется полезным вновь вернуться к понятию о Церкви как Теле Христовом.

Отцы Второго Вселенского Собора, кратко изложив нашу веру в Церковь, указали ее свойства. Почти все эти свойства, как лучи солнца, собирающиеся в увеличительном стекле, могут быть выведены и из наименования Церкви, и из веры в нее как тело Христово. Но тут надо сказать, что и в самом Символе девятым членом учение о Церкви не исчерпывается.

Конечно, ясное отношение к ней имеет еще десятый член: исповедаю едино крещение во оставление грехов. Он подтверждает то, что уже было сказано ранее о единственности Церкви. В этом члене мы исповедуем, что только одно крещение Православной Церкви есть истинное крещение, присоединяющее нас к Телу Христову, и потому не может повторяться. Это не просто дисциплинарное правило. Поэтому и не говорится тут: соблюдаю или признаю, а сказано — исповедую. 47 Апост. правило ясно говорит, что нельзя второй раз крестить «по истине имеющего крещение». Напротив, крещенных еретиками правило повелевает крестить.

Последние два члена Символа: чаю воскресение мертвых и жизни будущего века, — можно относить к эсхатологии, учению о конце мiра, но больше основания отнести их к Церкви. К эсхатологии относится седьмой член о втором пришествии для суда над живыми и мертвыми, а воскресение мертвых это есть начало нового бытия Церкви по окончании истории мiра. В то время как земля и все на ней сгорает, души в воскресении соединяются с преображенными телами. Прекращается борьба Церкви: во славе, радостно, начинается ее спокойное бытие в безконечном совершенствовании членов тела Христова.

В последних двух членах Символа раскрывается, что с концом этого видимого мiра не кончается существование Церкви, а она только переходит в новый период или новое состояние.

Беда наших современных неправославных экклесиологов заключается в том, что они не могут свою мысль оторвать от нынешнего материального мiра. Они хотят создания новой земли своими человеческими руками. Они поэтому не вспоминают слов ап. Петра о том, что «приидет же день Господень, как тать ночью, и тогда небеса с шумом прейдут, стихии же разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят» (II Петра, 3, 1).

От нас ожидается не создание этой новой земли, а приготовление к тому, чтобы быть ее блаженными насельниками. Ап. Петр продолжает: «Если таким образом все это разрушится, то какими должно быть в святой жизни и благочестии вам, ожидающим пришествия дня Божия, в который воспламенные небеса разрушатся, и разгоревшиеся стихии растают?» (там же, 11–12).

Если мы будем исходить из того, что Церковь учреждена Господом нашим Иисусом Христом не для помощи только в благополучном устроении нашей жизни на земле, а для того, чтобы мы спасались как живые члены богочеловеческого организма и в нем стяжали дары Духа Святого, — то мы найдем в этом руководство для разрешения всех наших духовных проблем. Это будет верным компасом в нашем искании православного пути.

Есть общий закон, что к организму принадлежит только то, что ему сродни. Поэтому, если поместная или областная Церковь есть часть Церкви Вселенской, то ее здоровая жизнь в благодати зависит от соблюдения тех начал, которые свойственны этому организму. Тут полное подобие человеческому телу. Голод или объедение, зараза и всякое излишество вызывают болезни. Совершенно то же наблюдается и в церковной жизни: нарушение законов ее бытия в результате приводит к расколам и ересям. При этом особенно важно нам искать единомыслия и единства не с большинством наших современников, а со святыми отцами, от века просиявшими. Когда, напр., мы взираем на Константинополь, то вождей видим в святых Прокле, Златоусте и Фотии, но не в Афинагоре или Димитрии. Нарушение церковных правил, а особенно гордость и оскудение любви, — вызывают разделения и искушения.

Помню, как перед началом церковной смуты в 1926 г., когда в наших разговорах обсуждался вопрос о том, что может произойти в связи с претензиями Митроп. Евлогия, нам представлялось все-таки, что он не может оказать прямого неподчинения Синоду и тем более Собору, потому что в таком случае могут последовать прещения. Запрещение казалось нам угрозой, перед которой всякий должен был склониться. Кто, мол, рискнет запрещением, и кто бы пошел за запрещенным архиереем? Но Митроп. Евлогий показал, что при гордости и самости церковные правила легко нарушаются. С того времени пошла у нас болезнь смуты, в которой к запрещению относились как к незначительному явлению.

Равным образом, модернизм с его пренебрежением к преданию, однажды введенный в жизнь Церкви, неизбежно на наших глазах всюду вел к разделениям и падению уровня духовной жизни. Он основывается на отрыве от предания и на духовном минимализме. Новый стиль вводили, чтобы не так трудно было соблюдать свои праздники (особенно Рождество) среди инославных. Духовенство рядится, подобно западному, в пиджаки, чтобы не выделяться в толпе, всенощных не служат, чтобы не утруждаться долгим стоянием и изучением устава. Вообще, модернизм есть борьба с исповедничеством и подвигом, который, если и признается заслуживающим внимания, то только как отжившая и необязательная добродетель.

Между тем, никто никогда не достиг ничего значительного, если заранее решался только на минимальные усилия. Христианство максималистично. Спаситель зовет нас к высшему совершенству, а не к посредственному или умеренному. Он говорит: «будьте совершенны, как совершенен Отец ваш небесный» (Мф. 5, 48), — иначе говоря, Он ставит перед нами неограниченную цель. Никакой учитель в классе не достигнет успеха, если заранее поставит задачей усвоение учениками только того уровня знаний, на котором они уже находятся. Именно это, с самыми печальными последствиями, делают модернисты. Мы видим на примере западных исповеданий, как постепенное ослабление поста привело к полному его упразднению, а стремление облегчить молитвенный подвиг приводит к кощунственным формам богослужения и, наконец, к бегству из духовного звания, из монастырей и храмов. Если не что другое, то этот пример уже сам по себе должен служить для нас в качестве предостережения.

Как в личной духовной жизни, так и в общецерковной всякое преднамеренное ослабление ревности и усердия влечет нас не к Небу, а к аду.

К сожалению, как я постарался показать выше, не только со стороны западных еретиков, но и со стороны именующих себя православными, нас все более окружает распространение полной измены Православию. Мы должны смотреть на это с открытыми глазами. Но лучше нам быть одинокими, чем дать вовлечь себя в духовное болото.

Как осуществлять нам это практически – пусть укажут нам наши святители, а мы можем только свидетельствовать свою решимость сохранять чистое Православие, с какими бы испытаниями для нас это ни было связано.

Нас иногда упрекают в том, что мы, де, проявляем гордость, когда хотим идти своим верным православному преданию путем. Гордиться нам нечем: мы проявляем и много слабости и неорганизованности; мы делаем ошибки. Но нужно ли нам для освобождения себя от этих упреков становиться на путь легкомысленного отношения к церковным началам и церковному преданию?

Меня как-то спросили, почему на повестку Собора поставили мой доклад на догматическую тему? Быть может, я плохо выполнил поставленную мне задачу, но я понял ее как поручение напомнить о тех вечных принципах, которые нам необходимо соблюдать в решении всех наших разнообразных задач.

Пусть в каждом случае перед нашим сознанием, и перед нашей совестью становится вопрос: какое надо вынести определение, чтобы оно было не только целесообразным, но и согласным с природой Церкви?

«Церковь и ея ученiе в жизни».
Т. 3, Джорданвиллъ, 1992, стр. 38-45.

Предыдущая страница (3/4)