Версия для печати

Не я, так кто-нибудь другой должен был все же их взять с собой.

Со стесненным сердцем я приказал разбить их по ротам, а через час, под огнем пулеметов и красного бронепоезда, мы наступали на станцию Ямы, и я слушал звонкие голоса моих удалых мальчуганов.

Ямы мы взяли. Только один из нас был убит. Это был мальчик из нового пополнения. Я забыл его имя... Над полем горела вечерняя заря. Только что пролетел дождь, был необыкновенно безмятежен, чист светящийся воздух. В долгой луже на полевой дороге отражалось желтое небо. Над травой дымила роса.

Тот мальчик в скатанной солдатской шинели, на которой были капли дождя, лежал на дороге, в колее. Почему-то он мне очень запомнился. Были полуоткрыты его застывшие глаза, он смотрел на желтое небо.

У мальчика на груди нашли помятый серебряный крестик и клеенчатую тетрадь, гимназическую «общую тетрадь», мокрую от крови. Это было нечто вроде дневника, вернее, переписанные по гимназическому и кадетскому обычаю стихи, чаще всего Пушкин и Лермонтов. Странно запомнились мне две строчки, кажется, из «Евгения Онегина»:

Гонимы вешними лучами, С окрестных гор уже снега...

А что было дальше, я теперь забыл. Я сложил крестом на груди совершенно детские руки, холодные и в каплях дождя.

Тогда, как и теперь, мы все почитали русский народ великим, великодушным, смелым, справедливым. Но какая же справедливость и какое великодушие в том, что вот русский мальчик убит русской же пулей и лежит на колее, в поле?

И убит он за то, что хотел защитить свободу и душу русского народа, величие, справедливость, достоинство России.

Сколько сотен тысяч взрослых, больших должны были бы пойти в огонь за свое Отечество, за свой народ, за самих себя вместо того мальчугана. Тогда бы ребенок не ходил с нами в атаки. Но сотни тысяч взрослых, здоровых, больших людей не отозвались, не тронулись, не пошли. Они пресмыкались по тылам, страшась только за свою еще упитанную в те времена человеческую шкуру.

А русский мальчуган пошел в огонь за всех. Он чуял, что у нас правда и честь, что с нами русская святыня.

Вся будущая Россия пришла к нам, потому что именно добровольцы, эти школьники, гимназисты, кадеты, реалисты, должны были стать творцами России, следующей за нами.

(...) Бедняги-офицеры, романтические штабс-капитаны и поручики и эти мальчики-добровольцы. Хотел бы я знать, каких таких «помещиков и фабрикантов» они защищали?

Они защищали Россию, свободного человека в России и человеческое русское будущее. Потому что все русское будущее, честная русская юность вся была с нами. И ведь это совершенная правда.

Мальчуганы всюду, мальчуганы везде.

Я помню, как в том же бою под Торговой мы захватили у красных вагоны и железнодорожные площадки. У нас еще не было тогда бронепоездов. И в Торговой наши добровольцы-артиллеристы и пулеметчики устроили свой скоропалительный и отчаянный бронепоезд.

Простую железнодорожную платформу загородили мешками с землей и песком, за такое прикрытие вкатили пушку и несколько пулеметов. Получился насыпной окоп на колесах.

Эту товарную площадку прицепили к самому обыкновенному паровозу, не прикрытому броней, и необычайный бронепоезд двинулся в бой.

Каждый день он дерзко кидался в атаки на бронепоезда красных и заставлял их уходить одной своей удалью. Но после каждого боя мы хоронили его бойцов. Тяжелой ценой добывались эти победы.

В бою под Песчанокопской на него навалилось несколько батальонов красных. Красные всегда наваливались на нас числом, они всегда подавляли нас «массой», человеческой икрой. Наш бронепоезд отстреливался из своего легкого полевого орудия, не умолкая. Разметало все его мешки с песком, разворотило железнодорожную площадку. Он отбивался. Им командовал капитан Ковалевский. От прямых попаданий бронепоезд загорелся. И тогда только он стал отходить. Он шел на нас как громадный столб багрового дыма, но все гремела его пушка. Капитан Ковалевский и большинство команды были убиты, остальные переранены.

Горящий бронепоезд подходил к нам. На развороченной железнодорожной площадке, среди обваленных и обгоревших мешков с землей, острых пробоин, тел в тлеющих шинелях, среди крови и гари стояли почерневшие от дыма мальчики-пулеметчики и безумно кричали «ура».

С боевыми почестями мы похоронили доблестных. А на другой день новая команда уже шла на эту отчаянную площадку, которую у нас прозвали почему-то «Украинской хатой». Шли беззаботно и весело, даже с песнями. И все они были юноши, мальчики по шестнадцать, семнадцать лет.

Гимназист Иванов, ушедший в Дроздовский поход, или кадет Григорьев — запишет ли кто и когда хотя бы только десятки тысяч всех русских детских имен?

Я вспоминаю гимназиста Садовича, пошедшего с нами из самых Ясс. Был ему шестнадцатый год. Быстроногий, белозубый, чернявый, с родинкой на щеке, тощий, что называется, шибздик. Как-то странно подумать, что теперь он стал настоящим мужчиной с усищами.

В бою под Песчанокопской прислали ко мне этого шибздика от взвода для связи.

В Песчанокопскую мы вошли после короткого, но упорного боя. Моя вторая рота получила приказание занять станцию. Мы подошли к ней в темноте. Я отправил фельдфебеля штабс-капитана Лебедева со второй полуротой осмотреть станцию и пути. Тогда-то Садович и попросил у меня разрешение тоже посмотреть, что делается на станции. Я разрешил, но посоветовал быть осторожным.

Полурота шла по путям. Садович метнулся к станции. Стояла глубокая тишина. Станция, по-видимому, была оставлена красными. Я приказал ввести туда всю роту, а сам пошел вперед.

Шаги глухо раздавались в пустых станционных залах. Я вышел на перрон. Там маячил один подслеповатый керосиновый фонарь. Кругом налегла черная ночь.

Вдруг показалось, тень промелькнула в желтоватом круге света, в потемках послышался шум, глухая возня, подавленный крик: — Господин капитан, госпо...

Я видел, как трое напали на четвертого, маленького, и узнал, вернее, почувствовал в маленьком нашего шибздика.

Я побежал туда с маузером. Садовича душили. Выстрелами я уложил двоих. Третий нырнул в темноту, но Садович уже очнулся и кинулся за ним.

Они пронеслись мимо меня в потемках, глухо топоча. Я слышал их быстрое дыхание. Садович нашел третьего и с разбега заколол его штыком.

Трое были красной засадой на оставленной станции. Здоровые, с бритыми головами, в кожаных куртках, вероятнее всего — красноармейские чекисты.

Павлик, мой двоюродный брат, красивый, рослый мальчик, кадет Одесского корпуса, был тоже баклажкой.

Когда я ушел с Дроздовским, он был у своей матери, но знал, что я либо в Румынии, либо пробираюсь с отрядом по русскому югу на Ростов и Новочеркасск. И вот ночью, после переправы через Буг, к нашей заставе подошел юный оборванец. Он назвал себя моим двоюродным братом, но у него был такой «товарищеский» вид, что офицеры ему не поверили и привели ко мне.

За то время, как я не видел его, он могуче, по-мальчишески внезапно вырос. Он стал выше меня. А голос смешно ломался. Павлик ушел из дому за мной в отряд. Он много блуждал и нашел меня только на Буге. С моей ротой он пошел в поход.

В Новочеркасске мне приказано было выделить взвод для формирования четвертой роты. Павлик пошел в четвертую роту. Он потемнел он загара, как все, стал строгим, внимательным. На моих глазах он мужал.

В бою под Белой Блиной Павлик был ранен в плечо, в ногу и тяжело в руку. Руку Павлику свело. Она не разгибалась, стала сохнуть. Светловолосый веселый мальчуган оказался инвалидом в восемнадцать лет.

Но он честно служил и с одной рукой. Едва отлежавшись в лазарете, он прибыл ко мне в полк.

Не буду скрывать, что мне было жаль исхудавшего мальчика с высохшей рукой, и я отправил его отдохнуть как следует в отпуск в Одессу.

Там была тогда моя мать. Павлик весело рассказывал мне потом, как мать, которой пришлось жить в Одессе под большевиками, читала в советских сводках о белогвардейце Туркуле с его «белобандитскими бандами», которого, по-видимому, порядком страшились товарищи. Мать тогда и думать не могла, что этот страшный белогвардеец Туркул был ее сыном, по-домашнему Тосей, молодым и, в общем, скромным штабс- капитаном.

Когда Павлик открыл матери тайну, что белый Туркул есть именно я, мать долго не хотела верить. Такой грозной фигурой малевали, честили и прославляли меня испуганные советские сводки, что даже родная мать меня не признала.

Павлик, вернувшись из Одессы, был без руки негоден к солдатскому строю, и я зачислил его в мой штаб. Тогда же, по секрету от Павлика, я представил его на производство в офицерский чин. В одном бою, уже после нашего отступления, я со своим штабом попал под жестокий обстрел.

Мы стояли на холме. Красные крыли сильно. Кругом взметало столбы земли и пыли. Я обернулся зачем-то назад и увидел, как у холма легли в жесткую траву солдаты связи, а с ними лег и мой Павлик, прижавшись лицом к земле.

Он точно почувствовал мой взгляд, поднял голову и сразу стал на ноги, вытянулся. А сам начал краснеть, краснеть, и слезы выступили на глаза.

Вечером, устроившись на ночлег, я отдыхал на походной койке в хате, вдруг слышу легкий стук в дверь и голос: — Господин полковник, разрешите войти. — Войдите.

Вошел Павлик. Стал у дверей по-солдатски, молчит.

— Тебе, Павлик, что?

Он как-то встряхнулся и уже вовсе не по-солдатски, а застенчиво, по-домашнему сказал: - Тося, даю тебе честное слово, я никогда больше не лягу в огне. — Полно, Павлик, что ты...

Бедный мальчик! Я стал его, как умел, успокаивать, но только отпуск в хозяйственную часть, на кутью к моей матери, к тете Соне, как он называл ее, убедил, кажется, Павлика, что мы с ним такие же верные друзья и удалые солдаты, как и раньше...

23 декабря 1919 года, ранним утром, Павлик уехал к своей тете Соне на кутью.

Я проснулся в утренних потемках, слышал его осторожный юный голос и легкий скрип его шагов по крепкому снегу. В то студеное, мглистое утро с Павликом на тачанках отправились в отпуск несколько офицеров. К ним по дороге присоединились две беженки из Ростова, интеллигентные дамы. Их имен я не знаю.

Все они беззаботно тащились по снегу и мерзлым лужам к хозяйственной части.

По дороге, на встречном хуторе, устроили привал. Конюхи распрягли коней и повели на водопой. Тогда-то и налетели на них красные партизаны.

Одни конюхи успели вскочить на лошадей, ускакать. К вечеру, обмерзшие, окутанные паром, примчались они ко мне в Кулешовку и растерянно рассказали, как напала толпа красных партизан, как они слышали стрельбу, крики, стоны, но не знают, что с нашими.

Ночью, в жестокий мороз, с командой пеших разведчиков и двумя ротами первого батальона, я на санях помчался на тот хутор. Меня лихорадило от необыкновенной тревоги.

На рассвете я был у хутора и захватил с удара почти всю толпу красных партизан.

Они перебрались в наш тыл по льду замерзшего Азовского моря, может быть, верст за сорок от Мариуполя или Таганрога. Нападение было так внезапно, что никто не успел взяться за оружие.

Наши офицеры, женщины, Павлик были запытаны самыми зверскими пытками, оглумлены всеми глумлениями и, еще живые, пущены под лед. Все захваченные партизаны, отчаянная и пьяная сволочь, тюремная рвань, были расстреляны на месте.

Хозяйка дома, у которой стоял Павлик, рассказала мне, что «того солдатика, маленького, статного, да сухорукенького партизаны обыскали и в кармане шинели нашли новенькие малиновые погоны подпоручика. Тогда его стали пытать».

Кто-нибудь из штабных писарей, зная, что я уже подал рапорт о производстве Павлика в офицеры, желая сделать Павлику приятное, сунул ему на дорогу в карман шинели малиновые погоны подпоручика.

Никого не нашли подо льдом. Много лет я молчал о мученической смерти Павлика. И долго не знала мать, что с сыном.

Всем матерям, отдавшим своих сыновей огню, хотел бы я сказать, что их сыновья принесли в огонь святыню духа, что во всей чистоте юности легли они за Россию. Их жертву видит Бог.

Я хотел бы сказать матерям, что их сыновья, солдаты без малого в шестнадцать лет, с нежными детскими впадинами на затылках, с мальчишескими тощими плечами, с мальчишескими шеями, повязанными в поход домашними платками, стали святыми отроками России.

Россия Молодая вся вошла с нами в огонь. Необычайна, светла и прекрасна была в огне юная Россия. Такой никогда и не было, как та, под боевыми знаменами, с детьми-добровольцами, пронесшаяся в атаках и крови сияющим видением.

Та Россия, просиявшая в огне, еще будет. Для всего русского будущего та Россия бедняков-офицеров и воинов-мальчуганов станет русской святыней. Скинией Завета.

Предыдущая страница (1/2)