Версия для печати

Сергий-кладезник

Целую главку «Жития» посвящает Епифаний рассказу о том, как троицкие монахи возроптали однажды на своего игумена: неудачное-де избрал он место для монастыря, очень уж далеко за водой ходить. После этого Сергий, сопровождаемый одним из послушников, спускается «в дебрь», под гору, в место, где никогда не было проточной воды, и на краю канавки, заполненной дождевою водой, начинает молиться. И — внезапно «источник велий явися». Чудесно явленный кладезь не только облегчил монахам жизнь. К источнику стали стекаться люди из ближних и дальних сел. Пошла молва о чудесной силе этой воды, врачующей недуги. Источник стали называть Сергеевым. Игумен, услышав об этом от монахов, возмутился и запретил звать его своим именем: «Не бо аз дах воду сию, но Господь дарова нам недостойным».

Видимо, запрет Сергия держался лишь до его смерти. Почитание, разрастаясь, пересилило волю святого кладезника, окрепло в новых веках. Но увы, из множества «Сергеевых источников», по преданию, открытых им самим, в наши дни не насчитать и двух.

Неизвестно местонахождение самого первого, упомянутого в «Житии». Варварски обошлись наши современники с колодцем, который Сергий срубил в Киржаче, когда ставил здесь Благовещенский монастырь. Исчезли следы источника в Старо- Голутвинском монастыре (коломенские старожилы еще помнят о его существовании). Был когда-то Сергиев кладезь и в городке Петровске — на полпути из Переславля- Залесского в Ростов Великий. Дорогою этой преподобный не раз ходил, останавливался тут на ночлег и, видно, по просьбе местных жителей вывел для них из-под земли водную жилу. О его даре отворять воду знали, конечно, и в Радонеже, где прошло отрочество Варфоломея, будущего Сергия. Вот и сегодня, когда вы приедете в подмосковное село Радонеж, недавно возвратившее себе древнее имя, местные покажут вам, как отыскать Сергиев колодец. Надо пройти за огороды, спуститься в долину, к овражинке, заросшей кустами и деревьями. «Не знаем только, держится ли вода. Кажись, пересыхает...»

Он точно пересыхает. То ли распаханные наклонные поля подобрались слишком близко к овражку, то ли от безлюдья черствеет-застаивается вода. Вот она — еле точится из-под щели сруба, тут же пропадая в зарослях жирной осоки. Слышно, есть где- то в Мытищах или Пушкине человек беспокойный, пенсионного уже звания, он-то и приезжает каждое лето — подправить сруб, почистить дно от листвы. Но, похоже, и он давно не наведывался. Всего в полукилометре от колодца — радонежский холм заповедный, живописнейшее из русских городищ. Там на валах насыпных за деревянным оплотом стояла и усадьба боярина Кирилла — отца Сергия. Теперь там — кучки туристов, автобусный затор у церковной ограды, памятник преподобному. Здесь же — безлюдье, запустение, шорох некошеных трав, монотонная возня ветра в ольшанике...

Но, помню, лет уже двенадцать назад посчастливилось набрести еще на один колодец, и вот про него-то можно было без преувеличения говорить: живая вода. Веселое, словно от века иного, место, чистейшая, зуболомно-ледяная под июльским припеком влага. И было впечатление от ухоженной, светлым песком присыпанной дорожки, от могучих деревьев, отеняющих ключ, такое: тут только что и стоял он сам — молитвенно- незримый сотворитель источника, но взял и отлучился, чтоб не стеснять наши блаженные ахи и охи. Это было на берегу малой Дубенки, за околицами старинного села Стромынь, на виду у кладбищенской рощи, обозначающей границы давно упраздненного монастыря, про который в Рогожской летописи так сказано: «Того же лета (1370) игумен Сергий, преподобный отец, постави церковь в имя святыя Богородице, честнаго ея Успения, и укрепи ю иконами и книгами и монастырь устрой, и кельи возгради на реце на Дубенке на Стромыне...»

Мы с другом черпали пригоршнями воду, жадно, хотя и осторожными глотками, пили, громко восхищались ее вкусом, ополаскивали лица, уже было собирались скинуть одежды да наскоро окропить друг друга с головы до ног — ведь живоносная! — но тут пожилой человек показался с бидончиком в руке. Поздоровались, и он запричитал: — Ах ты, незадача... Ковшик тут был, ковшик. — Нет, отец, не видали мы ковшика. — Знать, кто-то побаловал, унес ковшик. А как без ковшика?.. Ах, незадача. Пойду в село за ковшиком. — Да зачем же, отец? Зачерпывай прямо бидончиком, близко. — Нет, милые, нельзя бидончиком. Сергиев колодец-то, чу-до-творный. Нехорошо всякий бидон в него опущать. Пойду уж за ковшиком.

И побрел мелкими шажками — на лавы, за речку. Мы же глядели долго вслед, молчали. Вот это порода людская! Вот это Стромынь! Она нам сразу глянулась, как вышли из автобуса, с первого взгляда: крепкое, ухоженное, справное село, совсем, казалось, не задетое тайной антикрестьянской войной. Даже церковь хоть и не действует, а в хорошем виде, прямо сейчас освящай ее заново. Но такой вот крепости обычая, какую показал нам только что стромынский старичок, мы, однако, не ждали уже встретить — ни здесь, ни где еще.

И часто с тех пор вспоминается это его сокрушение: «А как без ковшика?» Будто и не минуло шестьсот лет от первого, самим Сергием вырезанного деревянного черпачка.

Сергий-художник

Да, он сам вырезал, думаю, и питьевые ковши, сам ладил бадейки-водоносы, коромысла, всякую иную обиходную утварь. Среди его умений Епифаний называет сапожное и портняжное ремесла, навык печь просфоры и хлебы, скатывать свечи, кутью варить.

Но когда вижу в церковно-археологическом музее Лавры вырезанную из липового поленца причастную чашу, которую Сергий держал когда-то в руке в час обедни, чудится: он сам эту чашу и смастерил. И ди-скос-тарель сам выточил из дерева. И когда в той же Лавре стою перед так называемой «моленной» иконой с ликом святителя Николая Мvрликийского, когда вглядываюсь с волнением в неровную поверхность красочных мазков, наложенных на левкас вприплеск, быстрой, пусть не очень наторелой рукой, хочется вдруг поверить: это сам Сергий писал образ для своего келейного красного угла.

«Нигде не говорится, что он переписывал книги, занимался иконописью»,— отмечает Борис Зайцев в своем прекрасном очерке «Преподобный Сергий Радонежский», наконец-то опубликованном у нас в стране. Да, если бы троицкий игумен писал иконы, об этом первым не умолчал бы автор «свитков» и «тетрадок».

И все же Сергий — душа художественная. На мир, на родину свою, на природное творение Игумен Русской земли глядел оком вдохновенного живописца. Какой поразительной красоты места избирал для закладки новых монастырей! Как глубоко понимал композиционную соразмерность рукотворных строений и окружающей их дикой природы! Гора Маковец, обрыв над речкой Киржач, Голутвинский плес-полуостров, гора Высокая в Серпухове... Сколько тут неба, простора, чистых воздушных токов, водных зеркал и зеркалец, синих лесных далей, вольной земли, дышащей подъемами и спадами! Даже наша сегодняшняя суетливо-бездарная цивилизованная застройка безсильна до конца исказить эти избранные места из творчества Сергия-художника, эти эпические окоемы, им облюбованные для зодчества. И сколько уже раз, сколько лет подряд, ранним ли утром, на закате ли, проезжая в вагоне электрички мимо лаврского холма, смотрю на него безотрывно, вместе со всем народом, будто впервые вижу неземную радость. Это сам Сергий держит в руках красоту Русской земли.

Сергий-державник

Многих смущает, даже коробит, когда троицкого игумена называют в иных современных текстах «политиком», «идеологом», а то и «дипломатом». Ясно, что не устраивает нас в этих определениях применительно к преподобному Сергию. Воля монаха, благословившего русское воинство на противостояние орде Мамая, есть все же нечто иное, чем поступок политика, идеолога или дипломата. Как бы ни впечатлял современников и потомков сам факт церковного благословения на жестокую кровавую брань, в нем нет по сути ничего чрезвычайного. Русская церковь неоднократно, и до, и после Сергия, укрепляла своим словом воинское стояние за Отечество и не покушалась при этом на политику.

И все-таки Сергий, оставаясь монахом-пустынником, был одновременно мужем государственным. Это гражданское служение он нес не потому, что стремился к нему всем естеством, а потому что неумолимая необходимость требовала: отложить на время монастырские заботы для дел державных. Может, он и роптал про себя, когда злоба дня грубо вмешивалась в его иноческий распорядок. Может, и сокрушался сердцем, когда то и дело просили его мирить князей и княжества. Следы такого ропота и сокрушения заметны в «Житии». Но выразились не в словах самого Сергия, а в том намеренном, упорном невнимании, которое Епифаний позволяет себе по отношению к мiрским сюжетам из жизни Радонежского чудотворца.

Об этом его сознательном невнимании красноречиво свидетельствуют летописи. Потому что лишь благодаря им дошло до нас описание одной из самых выдающихся державных служб Сергия. Имеется в виду его посольское хождение по просьбе московского великокняжеского двора в Нижний Новгород, где Сергий, проявив исключительную твердость и выдержку, едва ли не с риском для своей жизни мирит двух родных братьев-князей, Дмитрия и Бориса Константиновичей, вчерашних противников Москвы.

Молчит Епифаний и о другом, не менее важном для судеб тогдашней Руси державном деянии старца, — о его встрече в Рязани с великим князем Олегом Ивановичем. Последний в итоге беседы был пристыжен, покаялся и дал твердое слово никогда более не затевать распрей с Москвой. Каковое слово и держал до самой своей смерти.

Наконец, не упомянул Епифаний и о самом выдающемся миротворческом, державоустроительном поступке Сергия. Незадолго до смерти Дмитрия Донского троицкому игумену пришлось мирить великого князя Московского и всея Руси с его двоюродным братом Владимiром Храбрым, князем Серпуховским. Ссора двух прославленных героев Куликовской битвы, судя по ее смутным отголоскам, оставшимся в договорных документах, возникла в связи с вопросом о наследовании московского престола. Похоже, что, предвидя близкую кончину Дмитрия, боярское окружение Владимiра принялось небезкорыстно «обрабатывать» последнего в том смысле, что он, и только он,— законный наследник Москвы и земли. Ведь такой порядок передачи власти — от брата к брату — искони существовал на Руси. А в окружении Дмитрия сложился иной, непривычный еще для большинства взгляд на вещи; порядок наследования власти по боковой — братней — линии обветшал; он приводил в веках к бесконечным распрям, и пора наконец заменить его на прямое наследование — по восходящей линии, от отца к сыну, в данном случае от Дмитрия к старшему из его детей Василию.

Сергий, которому пришлось разрешать спор, стал на сторону великого князя и тем самым благословил, подкрепил своим авторитетом престолонаследное новшество — устав преемства державы по прямой, по сыновней линии. Устав, который, собственно, и есть основной принцип самодержавия. «И вот, — поясняет позднейший церковный автор, — охранение этого столь важного постановления, которому не только Москва, но и вся Россия на века обязана укреплением единой самодержавной власти, было вверено Промыслом Божиим не кому иному, как великому печальнику земли Русской Преподобному Сергию!.. Его драгоценная для нас подпись украшает и скрепляет это великое по своему значению государственное законоположение».

Возможно, Епифаний не обмолвился об этом событии лишь потому, что не в силах был с близкого расстояния оценить его по достоинству. Не станем гадать. На нет и суда нет. Все вышесказанное — вовсе не упрек Епифанию за то, что пренебрег многим. Монах рассказывал о жизни монаха. Летописцы сообщали о поступках державного мужа. В итоге одно дополнилось, к счастью, другим. В умолчаниях Премудрого важно уловить отношение самого Сергия к тому, что приходилось ему делать и решать вне монастырских стен, так сказать, на мiрской стезе. Гражданское служение для него — не страсть, не цель, не призвание, а скорее государев оброк, общественная повинность. Но мог ли «печальник земли Русской» уподобляться ленивому рабу, избегающему такого оброка и такой необходимости? Сквозь стены его кельи проходили все плачи и стоны земли. Земля просила помощи и ослабы — запустелые поля, сожженные села, князья, сироты, калеки, вдовицы, бояре, бедные и богатые, грешные и невинные, стар и млад. Великодушное, отзывное сердце печальника порывалось ко всем и каждому. Так рождалась его единственная в своем роде власть над людьми — власть, которой он не добивался, на которой не настаивал, которой даже томился, но которую не имел права с себя снять.

Так — через подвижничество преподобного Сергия — забрезжило в тот труднейший для Руси век почти никогда не виданное у нас ни до, ни после согласие, лад двух властей — мiрской и духовной, церковной и государственной. Было время (в XVII веке при патриархе Никоне), когда Церковь, подражая Ватикану, неловко попыталась стать превыше царской власти. Но куда чаще были времена, когда государи старались покруче пригнуть церковную выю. Сергий же своим подвигом доказал: согласие божеского и земного вполне возможно на земле, даже в самые неблагоприятные, казалось бы, времена. И потому его великий молитвенный державный труд — укор всем тем временам нашей истории, вплоть до нынешних, когда гражданская власть, в слепом обожествлении своих элементарных, заурядно-плоских материальных целей, забывала, что ей одной, без равновесия и лада с властью духовной, не выжить. Ненасытимые рты пожрут друг друга, и уже пожирают, пока не восстановится забота об окормлении духовном. Из дурной бесконечности материальной вражды власть, эту вражду благословившая, никогда сама не выпутается, пока не будет у земли небесных поводырей. Таких, как этот великий святорусский старец, завещавший нам одолеть «ненавистную рознь мiра сего».

Предыдущая страница (1/2)