Версия для печати

К утешению всех почитателей памяти свят. патриарха я могу представить некоторые данные и соображения, которые, по моему мнению, окончательно снимают эту скорбную тень с последних часов жизни свят. патриарха.

По напечатании "послания" в официальном советском органе «Известия» митрополит Петр, на обращаемые к нему недоуменные вопросы, не только никогда не отрицал подлинности патриаршего послания, но положительно это утверждал, отвечая, что послание он «сам лично получил из рук патриарха» и сам лично, с согласия остальных двух членов патриаршего Синода (митрополита Тихона Уральского и Серафима Тверского), направил в редакцию «Известий» для напечатания, конечно с ведома и разрешения начальника церковного отдела ГПУ Тучкова. Оба члена Синода подтверждали это заявление. Но это заявление митр. Петра и двух других митрополитов требовало непременного объяснения: почему же они не опубликовали этого послания патриарха вместе с опубликованием завещательного распоряжения патриарха о местоблюстительстве, а главное, почему они не опубликовали этого послания на состоявшемся в день погребения патриарха вечером грандиозном совещании около 60 епископов, участвовавших в погребении патриарха и собравшихся для соборного утверждения завещательного распоряжения патриарха о местоблюстительстве?! Ведь в "послании" даются от имени патриарха чрезвычайно важные директивы, именно всей Русской иерархии, и где, как не на этом чрезвычайном собрании почти всего наличного епископата патриаршей Церкви, было для митр. Петра и Синода самое подходящее место ознакомить епископат с этими директивами и получить, в свою очередь, от епископата указания о порядке выполнения этих директив! Между тем митр. Петр и Синод совершенно умолчали на этом совещании о существовании столь важного и касающегося всей иерархии документа, и только после совещания объявили об его существовании и притом таким необычайным путем — напечатанием в «Известиях». От разъяснения этого недоумения все три митрополита под разными предлогами уклонялись, да и редко кто и решался ставить такой неделикатный вопрос митрополиту Петру, догадываясь, что здесь так или иначе замешано ГПУ, о закулисных действиях которого сообщать что- либо со стороны митрополитов было бы делом крайне опасным. Но лет через пять после смерти патриарха, когда митр. Петр давно был в далекой ссылке, в период управления уже митрополита Сергия, в Москву в патриархию явился из- за границы чрезвычайно важный гость, на вопросы которого не дать ответа уже было нельзя. То был высокопочтенный митрополит Литовский Елевферий. С разрешения Советской власти он пробыл в гостях в патриархии целую неделю (больше недели Сов. власть решительно не дозволила). Свои впечатления митр. Елевферий изложил в небольшой книжке (в 2-х частях) под заглавием «Неделя в патриархии». Книга эта поражает той наивной, почти детской доверчивостью, с какой заграничный иерарх, незнакомый с условиями советской жизни и психологией подсоветских церковных деятелей, и к тому же человек чистой и открытой души, взирал на искусственно, специально для показа ему созданные фикции свободной жизни и свободного церковного управления. Ему и на мысль не приходит, чтобы так гостеприимно принимающие его члены Синода, русские иерархи, могли почему-либо на его вопросы об условиях и обстоятельствах церковной и их личной жизни давать ответы не те, которые они хотели бы ему дать, а те, которые угодны ГПУ (агенты которого, как они хорошо знали, в той или другой форме, непременно всюду и везде в патриархии). И вот, не подозревая всей крайней щепетильности своего вопроса, митр. Елевферий просит у членов Синода объяснить ему происхождение послания 7 апреля 1925 г. и, конечно, причину его столь позднего появления. Ему отвечает митр. Серафим (Александров), как единственный оставшийся член Синода того состава, который был в момент смерти патриарха. Он сообщает митр. Елевферию приблизительно следующее: митр. Петр при своем последнем посещении патриарха получил от него два запечатанных пакета, из которых в одном, как оказалось, находилось завещательное распоряжение о местоблюстительстве, а в другом — это самое "послание". Возвратившись домой, митр. Петр вскрыл один из этих пакетов, как раз именно тот, в котором находилось завещательное распоряжение о местоблюстительстве, а другой пакет, в котором находилось "послание", случайно в этот момент не вскрыл, а затем вследствие многоразличных хлопот, обрушившихся на него в связи с неожиданной смертью патриарха и его погребением, и вовсе забыл о нем, а вспомнил уже только через несколько дней после погребения, освободившись от связанных с ним трудов и забот. И только теперь, вскрыв пакет и найдя неожиданную находку — патриаршее "послание" — и притом чрезвычайной и церковной, и политической важности, немедленно предъявил его в ГПУ Тучкову, а тот предложил митр. Петру это "послание" немедленно отправить в редакцию «Известий», что митр. Петр, после совещания с другими членами Синода и с их согласия, и сделал. Митр. Елевферий отнесся к этому повествованию с полным доверием и вполне им удовлетворился. Но достаточно было с его стороны только немного критического подхода, чтобы почувствовать крайнюю неправдоподобность этого повествования.

Прежде всего, совершенно невозможная вещь, чтобы патриарх, передавая митр. Петру два запечатанных пакета с документами чрезвычайной важности, не сообщил ему, что именно в этих пакетах находится, а митр. Петр, зная о чрезвычайной важности этих обоих документов, об одном из них забыл. Далее, совершенно невозможная вещь, чтобы оба пакета патриарх передал митр. Петру в запечатанном виде. Ведь если патриарх и имел основание передать в запечатанном конверте свое завещательное распоряжение о местоблюстительстве (с тем, чтобы этот конверт был вскрыт только после его кончины, немедленного наступления которой патриарх, в тот момент, совсем не ожидал), то передавать митр. Петру в запечатанном конверте и без всякого объяснения, что в нем находится послание, которое надлежало митр. Петру немедленно опубликовать, патриарх не имел ни малейшего основания: это был бы акт совершенно безсмысленный, а патриарх, как известно, до самой кончины сохранял ясность ума и рассудка. Затем, крайне изумительно, что из двух запечатанных пакетов неизвестного содержания митр. Петр "случайно" вскрыл именно тот, который был ему неотложно необходим (с завещательным распоряжением о местоблюстительстве), а не тот, где находилось послание. И, наконец, крайне невероятно, чтобы митр. Петр, вскрыв первый пакет и увидев там документ, дающий директивы на случай смерти патриарха, нисколько не заинтересовался: а не находится ли в другом пакете что-либо дополнительное и разъяснительное к этому документу?! А в таком случае он, конечно, никак бы не "забыл" немедленно вскрыть и второй пакет.

Все повествование митр. Серафима имеет совершенно откровенный характер малоправдоподобной сказки. Но, рассказывая митр. Елевферию эту сказку, такой опытный дипломат, как митр. Серафим, рассчитывал вовсе не на простодушную доверчивость своего собеседника, а наоборот — на его дипломатическую прозорливость и догадливость: явная неправдоподобность рассказа должна была дать почувствовать митр. Елевферию, что его собеседник, при всем своем желании, не считает для себя возможным даже прямо сознаться, что он не в состоянии правдиво ответить на поставленный ему заграничным гостем вопрос и поведать настоящее происхождение и цену послания. Зная психологию митр. Серафима, можно быть уверенным, что в настоящую историю происхождения послания митр. Серафим не посвятил полностью ни других членов составленного митр. Сергием Синода, ни самого митр. Сергия. Но для них всех внутренний смысл неправдоподобного рассказа митр. Серафима был совершенно ясен: «дело с посланием происходило при непосредственном участии ГПУ — Тучкова, а как именно — отвечать на этот вопрос митр. Серафим правдиво не может, не рискуя своей жизнью». Да для них этот вопрос и не имел особой практической, жизненной важности, т. к. каждый из них, равно как и весь епископат и духовенство, и верующий народ, не имели ни малейшего сомнения в том, что "послание" ни в какой степени не выражает истинной воли и взглядов покойного патриарха.

Митрополит Петр, если бы действительно получил из рук патриарха, в предсмертные часы последнего подписанное патриархом "завещательное послание", ни в коем случае не мог бы тотчас же о нем "забыть"; а если бы и сознательно хотел бы забыть, то этого не дозволил бы ему сделать тот же вершитель судеб Русской Церкви того времени — Тучков. Ведь это "послание" являлось, как раз, тем актом, которого Тучков, то решительно и ультимативно, то, отвлеченный проведением той или другой новой, в отношении патриаршего Управления, провокации, менее настойчиво, но непрестанно добивался от патриарха с самого момента его освобождения из заключения — актом объявления себя положительно другом и сторонником Советской власти — с одной стороны, и согласия на заочный суд и осуждения заграничной русской иерархии — с другой.

Исчерпав все возможные другие способы и приемы провокации, Тучков в последние месяцы жизни патриарха снова с самой решительной настойчивостью повел атаки на Священный Синод, с целью заставить его добиться у патриарха этого желательного ему акта в форме соответствующего послания. Насколько ультимативно и настойчиво немедленно требовал этого Тучков в последние дни жизни патриарха, достаточно свидетельствует тот малоизвестный факт, что больной патриарх в самый день своей смерти, и притом в великий праздник Благовещения, был принужден поехать на экстренное заседание Священного Синода, созванное именно, специально для выработки проекта соответствующего послания. Выработанный таким образом проект послания митрополит Петр поспешил немедленно свезти для согласования к Тучкову и именно от последнего и явился с этим "исправленным" проектом в больницу к патриарху в последние часы его жизни. Я имею сведения из самого достоверного источника, что патриарх встретил этот, "исправленный" Тучковым, проект решительным неодобрением.

Дело в том, что во время этой последней беседы митр. Петра с патриархом в соседнем с больничной комнатой патриарха помещении находилось одно очень близкое к патриарху и патриаршему окружению лицо (кто именно это был и по какой причине, я здесь не могу сообщить, т. к. это лицо, возможно, еще живо и находится в пределах досягаемости Советской власти). От него я непосредственно лично слышал приблизительно следующее: «Находясь в соседнем помещении, я слышал, как вошел в комнату патриарха митр. Петр и затем что-то обычным своим голосом или читал, или докладывал патриарху. О чем читал или докладывал митр. Петр, я не слыхал, да и не старался вслушиваться, т. к. ничего необычного в этом визите митр. Петра к больному патриарху не представлялось для меня. Но только я слышал, как патриарх несколько раз, и притом в несколько раздраженном, повышенном тоне прерывал доклад митр. Петра замечанием — "я этого не могу" — и из этого я заключил только что то, что читал или докладывал митр. Петр патриарху, встречено было последним решительно неодобрительно. Когда митр. Петр вышел из комнаты патриарха, с патриархом вскоре сделалось дурно и началось предсмертное состояние».

Это повествование очевидца, которого я хорошо знал и которому, безусловно, доверяю, прежде всего снимает с митр. Петра всякую тень возводимого на него, без всякого основания, тяжелого обвинения, что он будто бы «в бурной предсмертной беседе с назойливостью вырвал у патриарха подпись под указанным документом». В зарубежной печати выдвигалось это обвинение и даже сообщалось, что будто бы епископат знал об этой бурной предсмертной беседе митр. Петра и не одобрил за его "назойливость". Спрашивается: если и допустить, что митр. Петр действительно вел эту "бурную, назойливую беседу", "вырывая" у патриарха подпись, то можно ли допустить, что сам митр. Петр стал бы рассказывать архиереям или кому-либо об этом крайне предосудительном характере своего последнего объяснения с патриархом?! Конечно, нет. А ведь никаких свидетелей этой беседы (кроме вышеупомянутого мною лица), которые бы могли сообщить об этом, не было! Откуда же мог бы узнать о "бурном, назойливом характере" последней беседы митр. Петра с патриархом "русский епископат"? Ниоткуда! Несомненно, если кто-либо из епископата и приписывал митр. Петру этот ужасный акт, но только разве введенный в заблуждение со стороны лиц, решивших, что патриарх действительно подписал послание в свои предсмертные часы в присутствии митр. Петра, и не придумавших никакого иного лучшего объяснения поступку патриарха, как приписать его "бурному и назойливому" требованию митр. Петра. Но тот, кому пришло в голову это объяснение, не учел одного очень серьезного препятствия к его допущению, а именно: все, кто хорошо знал характер митр. Петра, могут свидетельствовать, что он был (во всяком случае, в период своего управления епархией) настолько благородным, мягким и деликатным человеком, что не мог допустить какого-либо "бурного" объяснения даже с последним служащим Епархиального Управления или сельским псаломщиком, как бы грубо тот ему не отвечал. Представить же себе митр. Петра в "бурном" объяснении с кем-либо из архиеерев, а тем более с самим патриархом, с которым никто никогда не дерзал на что-либо подобное, это — совершенно невозможная вещь. И потому есть полное основание доверять вышеприведенному сообщению упомянутого мною лица, что беседа митр. Петра с патриархом имела характер обычного разговора, доклада или чтения, прерываемого репликами патриарха. И если, как сообщило это лицо, реплики патриарха — «я этого не могу» — были в несколько «повышенном и раздраженном тоне», то этот тон раздражения относился отнюдь не к митр. Петру. Я могу засвидетельствовать, что именно в этом несколько раздраженном тоне и именно этой фразой патриарх всегда реагировал, когда патриаршее Управление докладывало патриарху о новых провокационных требованиях, предъявляемых ему через патриаршее Управление, и этот тон, конечно, относился не к докладчикам, а к Тучкову.

Очевидно, что Тучков так проредактировал составленный на заседании Синода под председательством самого патриарха проект послания, что он оказался для патриарха неприемлемым. Но может быть, в конце концов, митр. Петр представил патриарху настолько веские аргументы, вернее сказать, доложил о наличии настолько чрезвычайно угрожающей со стороны Тучкова опасности для бытия патриаршей Церкви, что патриарх наконец согласился подписать проредактированный Тучковым текст послания?! Что митр. Петр доложил патриарху о чрезвычайно опасных, для Церкви, угрозах Тучкова и что эти угрозы Тучкова (а не настояния митр. Петра), переданные митр. Петром, произвели на патриарха крайне тяжелое впечатление, это несомненно явствует из того, что тотчас с патриархом сделалось плохо, и начался предсмертный процесс. Но что патриарх все же не подписал представленного ему текста послания, это, по моему мнению, с несомненностью доказывает одно обстоятельство, на которое почему-то мало обращают внимания. Тотчас после погребения патриарха в том же Донском монастыре в помещении патриарха, с разрешения Тучкова, состоялось совещание всех участвовавших в отпевании патриарха архиереев в количестве 60 человек. На этом совещании митр. Петр огласил завещательное распоряжение патриарха о местоблюстительстве и предложил его на утверждение совещания. Если бы митр. Петр при этом имел в руках также подписанное патриархом "послание", так важное для руководства местоблюстителя и епископата, как бы и почему бы он мог решиться скрыть от собравшихся епископов существование столь важного патриаршего "послания"? Объяснения "забыл" или "не захотел" здесь никак не подходят. Ни "забыть", ни "не захотеть" здесь ему ни в коем случае не позволил бы Тучков. Опубликование послания на этом совещании как нельзя больше требовалось интересами Тучкова. Здесь ему представлялся, как нельзя более удобный случай выявить самым решительным образом отношение русской иерархии к Советской власти: кто из епископов высказался бы против директив послания, тот оказался бы сразу и противником воли патриарха, и противником Советской власти и подлежал бы непременному аресту и уничтожению; высказавшиеся же за принятие директив послания тем самым официально обязывались бы эти директивы проводить в жизнь. Кто знавал Тучкова и его методы действия, для того не может быть сомнения в том, что если бы Тучков располагал подписанным патриархом текстом, он такого случая никогда бы не упустил и непременно обязал бы митр. Петра уже при выдаче разрешения на это совещание епископов, непременно огласить это послание и запросить собравшихся епископов об их отношении к содержанию этого послания. Если бы митр. Петр такого обязательства не дал, то и разрешения на собрание не получил бы. Если же, дав обязательство, он бы его не исполнил, то на него и на всех епископов немедленно бы обрушились гнев и решительные репрессии ГПУ. Между тем все епископы разъехались с совещания в полном мире и безопасности, и сам митр. Петр, в течение, по крайней мере, двух первых месяцев своего место-блюстительства, явно чувствовал за собой положительное к нему отношение ГПУ и Тучкова. Поэтому можно считать за несомненное: если митр. Петр на совещании епископов этого послания не огласил, то значит, Тучков ему такого требования об оглашении не предъявлял; а если Тучков такого требования не предъявлял, то он мог поступить так только по одной единственной причине: подписи патриарха под текстом "послания" не было: митр. Петр этой подписи не получил.

Но Тучков был человеком, способным, для достижения поставленной цели, не останавливаться и перед обманом; как он поступил в свое время с уже отмененным посланием о новом стиле (см. очерк 5-й), как он поступил с неутвержденным проектом Высшего Церковного Управления (см. очерк 6-й), так он решается поступить и в данном случае: он решается неподписанный патриархом проект послания объявить подписанным. На самом совещании епископов этого сделать было конечно нельзя; епископы непременно потребовали бы предъявить им оригинал послания с подписью патриарха. Но у Тучкова было для этого в распоряжении и другое средство — монопольная советская печать. Выждав время, когда архиерейское совещание прошло, и почти все участвовавшие на нем епископы разъехались из Москвы, Тучков отправляет текст "послания" в редакцию «Известий» и печатает его в качестве подлинного послания патриарха Тихона. И вот вся Россия и заграница читают новое "послание п. Тихона", опубликованное самым официальным образом в официальном правительственном органе и объявленное в качестве как бы "завещания"!

Все вышеизложенное, полагаю, позволяет считать за несомненный факт, что митр. Петр при своем последнем посещении патриарха подписи под "завещательным посланием" не получил. Есть основания полагать, что митр. Петр и приезжал-то тогда к патриарху вовсе не с окончательно приготовленным и оформленным для подписания текстом "послания", а лишь с предварительным черновым его наброском, который мог подлежать только предварительному просмотру и обсуждению на предмет установления и одобрения окончательного и оформленного для подписания текста. Св.Синод мог собраться в спешном порядке в праздник Благовещения только после богослужения и потому не раньше как к вечеру изготовить текст послания. Так как этот текст должен был быть еще согласован с Тучковым, от которого ожидалась возможность и даже неизбежность предложения ряда дополнений и изменений, то этот текст мыслился не как окончательный, а только как предварительный, черновой, и посему не имел официального оформленного вида послания. Он не имел не только никаких подписей, но и даже официального заголовка патриарших посланий: "Божьей милостью, Тихон, патриарх Московский и всея России". Об этом самым красноречивым образом свидетельствует одна интересная подробность напечатанного в советских газетах текста "послания". Здесь заголовок "послания" имеет особенность, которая как нельзя ярче проявляет, что эта формулировка заголовка сделана не Синодом, а посторонней рукою: "Божьей милостью, Тихон, патриарх Московский и всея Российской Церкви". Такой формулировки заголовка Св. Синод в своем тексте никак уже не мог допустить; ее мог допустить только Тучков, но конечно только в том случае, если в синодальном тексте не было никакого заголовка (ибо сознательно изменить уже имевшуюся над текстом обычную формулировку заголовка на свою собственную — значило бы для Тучкова дать прямой повод к сомнениям в подлинности "послания"). Итак, представленный Тучкову митр. Петром синодский текст "послания" имел вид предварительного чернового наброска. Предложенные Тучковым поправки и дополнения к этому тексту митр. Петр мог сделать во время беседы с Тучковым только на полях рукописи или, вернее всего, в виде нового чернового наброска "послания" и только в таком виде, ввиду краткости позднего вечера времени, представить патриарху для одобрения или неодобрения. Так как митр. Петр ездил к Тучкову по поручению Синода и патриарха, то, наверное, патриарх с нетерпением ожидал появления к нему митр. Петра с сообщением о той или другой реакции Тучкова на синодский текст послания. Реакция, по-видимому, была крайне резкая и угрожающая, и поправки были предложены самым ультимативным образом. Доклад об этом митр. Петра произвел на патриарха, видимо, крайне тяжелое впечатление. Но с поправками Тучкова он решительно не согласился и, надо полагать, возвратил текст "послания" с этими поправками митр. Петру для дальнейших переговоров с Тучковым. Митрополит же Петр должен был немедленно поехать к ожидавшему его с нетерпением Тучкову и возвратить ему текст послания на предмет этих переговоров. Неожиданная — ночью — кончина патриарха сорвала план Тучкова. Но синодский текст послания остался у него на руках, и он использовал этот факт для самого беззастенчивого обмана митр. Петра и прочих членов Синода. Он заявил им, что хочет, одобренный патриархом синодский текст послания напечатать в газетах и предложил им подписать сопроводительное к этому синодскому тексту послания письмо в редакцию «Известий». Не подозревая обмана и не имея решительного основания возражать против напечатания, хотя и не подписанного патриархом, но, во всяком случае, всецело им на заседании Синода одобренного текста послания, митр. Петр, с другими членами Синода, предпочли не вступать в конфликт с Тучковым и подписали это сопроводительное письмо. А Тучков с этим сопроводительным письмом отправил в редакцию уже текст с внесенными сюда собственными поправками. И тут-то наступает для митр. Петра трагический момент. Тучков требует от него, как и от других членов Синода, согласия не отрицать подлинности напечатанного "послания", угрожая иначе немедленным их арестом и полным разгромом патриаршего Управления. Перед лицом этих угроз митр. Петр счел за лучшее уступить, а на вопросы о подлинности "послания" по большей части отмалчивался и только в редких и крайних случаях (подозревая провокацию) решался и положительно утверждать, что будто бы он сам послал "послание" в редакцию. Между тем, та же неправильность в заголовке послания свидетельствует, что митр. Петр того текста "послания", который был напечатан в «Известиях», не имел в руках: иначе бы он не допустил отправить в редакцию текст с таким явно бросающимся в глаза искаженным заголовком. Что митр. Петр в действительности не считал напечатанное в «Известиях» "послание" подлинным, это он совершенно ясно проявил уже тем, что это "послание" не было разослано им по епархиям и приходам. Но всего красноречивее проявил он это тем, что в своем первом, в качестве местоблюстителя, послании от 25 июля 1925 г., касаясь вопроса об отношении Церкви к Советской власти и заявляя, что в этом отношении он будет следовать по стопам почившего патриарха, митр. Петр, насколько я помню, ни одним словом не сослался прямо, как это было естественно и нужно, на последнее предсмертное послание патриарха, где как раз и даются директивы по этому вопросу. Это он мог сделать только по той причине, что такого предсмертного патриаршего послания для него не существовало. Конечно, это можно бы было объяснить и тем, что митр. Петр, признавая содержание "послания" по существу для церковного народа неприемлемым, не хотел скомпрометировать себя перед народом выражением своего с ним согласия. Но если бы "послание" было подлинным, Тучков, конечно, усмотрел бы здесь открытое "контрреволюционное" направление митр. Петра и ни в коем случае не дозволил бы митр. Петру выпустить это свое послание со столь явным игнорированием столь важного для большевицкой власти патриаршего "послания". В этом случае, несомненно, и послание митр. Петра не увидело бы света, и сам митр. Петр, если бы не был тотчас арестован, то, во всяком случае, подвергся бы опале со стороны ГПУ; между тем и после опубликования этого послания отношение к нему некоторое время оставалось неизменно положительным. Ясно, что и уклонение митр. Петра от рассылки "послания" патр. Тихона по епархиям и приходам, и прямое умолчание об этом "послании" митр. Петра было сделано митр. Петром с согласия Тучкова, который, ошеломив заграничное общественное мнение дерзкой и крайне рискованной выходкой — опубликованием сфабрикованного им предсмертного "патриаршего послания", считал свое дело уже сделанным и предпочитал теперь более полезным для себя и для дела умолчание. Носились даже слухи, что слишком дерзкая выходка Тучкова не встретила достаточного одобрения со стороны высших кругов Советской власти, почему и советские газеты, опубликовав "послание", тотчас приняли тактику полного о нем молчания.

Но еще доказательнее, в смысле неподлинности "послания", является отношение к нему митрополита Сергия. В качестве непременного условия для легализации патриаршего Управления Тучков потребовал от митр. Сергия особого послания с ясным определенным заявлением о его полном признании Советской власти и об искреннем расположении к ней. Все это как нельзя более сильно выражено в предсмертном "патриаршем послании". И если бы оно было подлинным, то первое, что должен был бы Тучков потребовать от митр. Сергия, это то, чтобы он выразил в своем послании свое полное признание этого "патриаршего послания" и изъявление своей верности всем тем директивам в отношении Советской власти, какие там даются русской иерархии. Мало того, прямой ссылки на это "послание" и на данные там как бы "патриаршие" директивы, безусловно, требовало от митр. Сергия и наличное настроение иерархии и церковного народа. Издавая такое послание, митр. Сергий хорошо знал, что с мыслями его послания крайне трудно будет примириться и иерархии, и церковному народу и что с их стороны в том или другом объеме, но непременно должны обрушиться на него негодование и создаться резкая оппозиция. И как бы ему было легко отвратить от себя лично это негодование самым решительным образом — ссылкой и прямыми выдержками из "послания" патриарха, указать, что это, собственно, не его лишь мысли, а мысли самого почившего патриарха, против авторитета которого должна умолкнуть всякая оппозиция. Но митр. Сергий в своем известном послании от 29 июля 1927 г. явно и решительно уклоняется от какого-либо упоминания об этом "послании" и от ссылок на него, даже в тех случаях, в которых такие ссылки повелительно требовались существом дела. Укажу на несколько мест послания митр. Сергия.

а) Свое послание митр. Сергий начинает такими словами: «Одной из забот почившего святейшего отца нашего патр. Тихона перед его кончиной было поставить нашу Православную Церковь в правильные отношения к советскому правительству». Сделав такое заявление, митр. Сергий, естественно, чувствует безусловную необходимость подтвердить его какими- либо словами самого патриарха. И, конечно, для этого ему не было ничего проще и доказательней, как сослаться прямо на существование такого предсмертного волеизъявления почившего патриарха, как предсмертное "послание", где желание "правильных отношений к советскому правительству" в духе митр. Сергия выражено как нельзя более сильно. Но вместо того, чтобы сослаться на какие-либо слова патриарха, находящиеся в его предсмертном "послании", митр. Сергий не находит ничего лучшего, как сослаться на слышанную им когда-то из уст патриарха в частной, домашней беседе фразу: "Нужно бы пожить еще годика три". Фраза эта сама по себе, конечно, не содержит ничего другого, кроме желания патриарха "пожить еще годика три". А для чего "пожить" — она не говорит. Митр. Сергий совершенно произвольно дает этой фразе смысл надежды патриарха в эти "годика три" установить "правильные отношения к советскому правительству", и также произвольно утверждает, что эту фразу патриарх высказал, "умирая". Что эта фраза действительно принадлежит патриарху, это правда. Но все, кто близко стоял к патриарху, могут засвидетельствовать, что они эту фразу не раз слышали из уст патриарха задолго до смерти и совсем в другом, обратном, смысле: этой фразой патриарх выражал надежду, которой жили все тогда в Советской России,— надежду на скорое падение Советской власти, скорое восстановление мирной, нормальной жизни для всех и прежде всего, для Русской Церкви и желание дожить именно до этого момента. Если бы митр. Сергий признавал подлинность предсмертного "послания" патр. Тихона, то, конечно, он воспользовался бы соответствующими сильными и вполне доказательными словами этого "послания", и не был бы вынужден ссылаться на не имеющую никакого отношения к делу устную фразу патриарха из области его частных домашних разговоров, выискивая в них смысл совершенно обратный тому, который они, в действительности, имели в устах патриарха.

б) В середине послания митр. Сергий снова ссылается на волю почившего патриарха: «Теперь, когда наша патриархия, исполняя волю почившего патриарха, решительно и безоговорочно становится на путь»... и опять явно уклоняется от ссылки на предсмертное послание, хотя так естественно и необходимо бы было ему к выражению "исполняя волю почившего патриарха" добавить "выраженную в предсмертном послании".

в) Возражая против убеждения (которое, как митр. Сергий хорошо знал, разделялось почти всем народом), что утверждение Советской власти является каким-то недоразумением случайным и потому недолговечным, митр. Сергий имел для себя в предсмертном патриаршем "послании" авторитетнейший аргумент в решительных словах этого документа: «Советская власть действительно народная, рабочая, крестьянская власть, а потому прочная и непоколебимая»; и если он не счел для себя возможным сослаться на эти как бы патриаршие слова, то, конечно, только потому, что не признавал этого "послания" подлинным.

г) К фразе послания митр. Сергия —«мы помним свой долг быть гражданами Союза не только из страха, но и по совести, как учит нас Апостол» — как бы нужно было для убедительности сделать добавление: как и почивший патриарх в своем предсмертном послании "молил нас подчиниться Советской власти не за страх, а за совесть". Если бы "предсмертное послание" было подлинным, митр. Сергий едва ли бы упустил сделать такого рода авторитетное для русских людей патриаршее подтверждение своих мыслей.

При более подробном анализе послания митр. Сергия можно бы сделать еще ряд такого рода сопоставлений с "предсмертным посланием", которые с решительной убедительностью говорят, что митр. Сергий решительно отрицал подлинность этого "послания" и явно и сознательно игнорировал его. Мог ли допустить это Тучков, если бы патриаршее "послание" было подлинным, если бы он мог предъявить митр. Сергию подлинный оригинал послания с подлинною подписью патриарха? Конечно, нет. В этом случае, конечно, и соглашение с митр. Сергием о легализации патриаршего Управления не состоялось бы, и самое послание митр. Сергия не увидело бы света. Требовать же и настаивать, чтобы митр. Сергий оперся в своем послании на документе фальшивом, было уже не в интересах Тучкова. Если бы митр. Сергий, в своем послании, обосновал свой новый курс церковной, в отношении Советской власти, политики, на директивах этого "послания", то вся энергия церковной оппозиции против этого курса неминуемо сосредоточилась бы на дебатах по вопросу о подлинности этого послания, что было теперь не только не в интересах, но, наверное, и опасно для дальнейшей карьеры слишком смелого большевицкого фальсификатора из ГПУ.

Возвращаясь, в заключение, к священному моменту кончины святейшего патриарха Тихона, на основании всего вышеизложенного, должно с решительностью отрицать правдивость пущенного народной молвой и нашедшего веру у ряда зарубежных биографов патр. Тихона слуха, что будто бы патр. Тихон был отравлен агентами ГПУ, а не скончался естественной смертью. Как совершенно очевидно из представленной мною истории происхождения подложного "завещательного послания", ГПУ в лице Тучкова в данный момент было как нельзя более сильно заинтересовано не в смерти патриарха, а как раз в обратном, в том, чтобы патриарх был еще хотя бы несколько времени жив, чтобы его еще можно было бы так или иначе принудить подписать желанное Советской власти послание. Святейший патриарх умер естественной смертью, но в то же время и поистине мученической. В течение всего своего семилетнего управления Церковью он постепенно сгорал в огне непрерывных внутренних забот, волнений, мук и страданий за гонимую Церковь. В последний же период его жизнедеятельности, начиная с освобождения из заключения, эти внутренние муки и страдания достигли крайней степени; удар за ударом, которые наносились в этот период его сердцу безконечными и непрерывными, провокационными требованиями и угрозами Церковному Управлению со стороны ГПУ, медленно, но верно сокращали дни его жизни. Последним и окончательным ударом по его многострадальному сердцу было покушение Тучкова самыми настойчивыми угрозами взрыва всего Церковного Управления принудить его согласиться на издание послания в той редакции, которую патриарх считал для себя решительно неприемлемой. В крайне тяжелом сознании страшной опасности, непосредственно нависшей над Церковью, святейшему патриарху понадобилось крайнее напряжение всех душевных сил, чтобы решительно отклонить предъявленное ему требование. Но этого последнего напряжения уже не выдержало осложненное в своей деятельности больное грудной жабой сердце, и он скончался блаженной кончиной великого страдальца за Русскую Церковь.

Протопресвитер Василий Виноградов.
«О некоторых важнейших моментах последнего периода
в жизни и деятельности патриарха Тихона». Мюнхен, 1959

Предыдущая страница (4/5)