Версия для печати

О БОГОСЛОВИИ ИСТИННОМ И ЛОЖНОМ

Поучение во вторую неделю Великого поста

Сия же есть жизнь вечная,

да знают Тебя, единого истинного Бога,

и посланного Тобой Иисуса Христа

Ин. 17,3

Двукратно уже в течение постнического говения на­шего мы призывались Церковью к воспоминанию событий царственного города древнего христианского мipa: идолопо­клонство вызвало там чудесное заступничество святого ве­ликомученика Феодора Тирона. Иконоборчество доставило Церкви Торжество Православия. В настоящий день воспо­минается третье — не менее замечательное — событие в ис­тории Греческой Церкви, также главным образом происхо­дившее в Царьграде. Пять столетий прошло после того, как утверждено было Православие, и Церковь Греческая, не­смотря на свое бедственное положение внешне, внутри на­слаждалась благами мира и единомыслия. Трудно было най­ти повод к возобновлению или изобретению вновь какой-ни­будь ереси. Однако же, дух лжи в самом чистом источнике нашел мутную струю. Исказив превратным толкованием со­кровеннейшие тайны христианского боговидения, он устре­мился на искажение и глубочайших тайн христианской Жизни. Путем необыкновенного самоотвержения ревните­ли благочестивого подвига достигали состояния невозмути­мого покоя, служившего им как бы приготовлением и преддверием покоя вечного. В этом особенном состоянии они чувствовали себя отрешающимися от мipa видимого, и достойнейшие из них сподоблялись зреть свет Божественного присутствия. Тайна духа, призванная возбуждать благоговейные умиления в каждом ревнителе духовной жизни и человеческого достоинства! Между тем, она подвергнута была сомнениям и спору. Свет боговидения перевел потом богословствующую мысль к свету, явившемуся и виденному на Фаворе в преображенном Господе, а от Господа к Пресвятой Троице. Заблуждение стало отличать в Боге нечто не-Божественное... Церковь вспомнила времена Ария и Нестория, неоднократными соборными рассуждениями и определениями признала еретическим мнение о тварном свете Божества. Это было последнее соборное низложение ереси благодействующей Церкви Греческой. Оружием ее низложения послужило то же самое, что уже столько раз помогало православию против заблуждения, то есть богословие.

Главным деятелем на стороне Церкви был глубокий подвижник, опытно познавший богопросвещение и богоявление, и высокий или, как говорит песнь церковная, пpeмудрый богослов, прозревавший глубину и широту домостроительного Промышления Божия о человеке, — святой Григорий Палама: богословов поборник непреборимый, богословский язык, богословия светлая труба, божественный орган богословия, как ублажают его песни церковные. Православие, благодарное к памяти своего защитника, после собственного торжества почтило торжеством и его приснопамятное имя и дело.

Для нас, постников, также ревнующих и о жизни духовной, и о свете Божием, и о покое вечном и также при­званных зреть дела Божии, то есть богословствовать, - воспоминаемое ныне Торжество богословия (как по спра­ведливости можно назвать настоящее церковное праздне­ство) да будет призывным знаком к собеседованию о богословии, в течение восемнадцати веков мужественно подвизавшемся за честь веры и славы Церкви Христовой и со­хранившем до нашего времени наше древнее, апостоль­ское, вселенское православие. Немного мы знаем лиц в христианской Церкви, с которыми сочетается высокое имя богослова: знаем рыбарей-богословцев и между ними преимущественно Иоанна Богослова; знаем Григория Богослова и еще только одного нового Богослова — Симеона. Что ж? Не есть ли поэтому богословие - доля весьма немногих, избраннейших из христиан? Не говорит ли оно о занятии каком-нибудь необыкновенном, сверхъестественном? Не требует ли со стороны человека каких-нибудь чрезвычай­ных приготовлений, усилий, пожертвований? Иначе, что такое богословие? О чем можно богословствовать? Кому можно и как должно богословствовать? И тому подобное.

Богословие есть слово о Боге, мысль о Нем, учение, проповедь, всякое занятие ума, направленное к Богу. Мно­горазличным образом высказывает себя это глубочайшее требование человеческой природы. При первом пробужде­нии в человеке разума перед ним повсюду является одна ве­ликая тайна бытия. Множество предметов, существующих один как бы независимо от другого и, между тем, один для другого, действующих и действуемых, явных и скрытных, обыкновенных и чрезвычайных, производит в человеке множество вопросов, к решению которых влечет его что-то непреодолимое, ему самому неизвестное. Решая одни, он встречается с новым множеством других — непредвиден­ных, ведущих его всё далее и далее: от видимого к невиди­мому, от простого к таинственному, от раздельного и раз­дробленного к общему и единому...

Пока мысль размышляющего юна и малоопытна, она не может совладать с непрестанно вновь и вновь рождаю­щимися вопросами; и это неведомое, зовущее ее от земного и вещественного вдаль, вглубь, вверх, всегда от него самого и от мipa, доводит ее только до признания великого, сильного и вседеятельного Существа... Первый зачаток богословия! Внутренний голос, свидетельство природы, уроки истории и  внимание к собственной жизни говорят незрелому разуму о Зиждителе, о Хранителе, о действующем в мipe Промыслителе всего, управляющим человеком, но не стесняющим его сил. Богословие возрастающее, приготовительное!

Это неясное гадание созревший разум проясняет, по­полняет и подкрепляет Откровением Божиим. Бог является ему Господом, Отцом, Другом людей; Его Промышление  выказывается делом искупления, мiроправление представляется царствованием. Вся раздробленная история человечества сводится к судьбам Церкви Божией, мip превращается в место духовного воспитания человека, жизнь — в по­прище благочестия, смерть — в начало новой жизни. Всё, таким образом, объединяется и проясняется, утешает и со­вершенствует человека. Богословие полное, достигшее в меру человеческих способностей и потребностей!

Остающееся для пытливости ума и стремлений сердца при всём том еще как бы незаконченным доскажет в другом мipe другое богословие, преподаваемое не верой, а видением и принимаемое не соображением, а совершен­ным разумением. Таков вообще ход истинного богословия в человечестве.

Братия христиане! Нам выпала блаженная доля быть богословами полными, совершенными. То, до чего языческая мудрость доходила веками и неимоверными усилиями и борениями разума, мы знаем с детства, приобрели легко и безпрепятственно. Но богословие наше содержит в себе, кроме того, много такого, чего и представить не мог богослов, не просвещенный Откровением Божественным. Воз­благодарим Господа, из тьмы нас призвавшего в чудный Свой свет (1 Петр. 2, 9).

Окончательный и, следовательно, для христианина собственный и единственный предмет богословствования есть, таким образом, судьба Царства Божия на земле. Бог есть Царь, вся тварь — Его царство. Как, следовательно, тварь относится к Творцу? Вот первый вопрос богословия.

В ней есть различие родов и видов бытия, явления и смерти, чередование времен, разнообразие мест, постепенность творения? Как каждая вещь отобразила на себе мысль Господа Бога, свидетельствует о Нем, поведает Славу Его? Как выполняет свое назначение и к чему ведет­ся?.. Всё это вопросы одного разряда — первоначального христианского богословия.

Троичность Лиц Божества, мip духов добрых и злых, человек с грехом и покаянием, откровение, Искупитель, Церковь, богоправление, слово Божие, история, вера, за­кон, Иисус Христос, Евангелие, таинства, иерархия, Собо­ры, мученичество, подвижничество, Церковь святых, Вос­кресение, Царство Славы — всё это, от чего изумевает ум, сам собой вразумляемый и управляемый, должно состав­лять самый обыкновенный и общий предмет богословского размышления у христианина.

Что делает в настоящее время владеющий народами и царствами и правящий Церковью Дух Христов? Что озна­чает то или другое движение народов, из чего выходит, чем держится и к чему направляется? Это также законный и весьма поучительный предмет богословского исследова­ния.

Наконец, ближайший к нам и многоплоднейший в своих последствиях вопрос: что, в частности, с каждым из нас сделал и делает премудрый и милостивый Промысел Божий? Это самый легкий и привлекательный способ богословствования. Нет сомнения, что при самом рассеянном  и холодном внимании нашем к судьбам своей жизни каждый из нас заметил, что есть невидимая сила, движущая обстоятельствами нашими, часто сверх всякого ожидания, часто против всякого желания. Хочешь или не хочешь, а  идешь и действуешь, как Бог велит. Как же Он велит, куда ведет, что имеет в виду, почему действует не по-нашему? Сколько долготерпит нам, предотвращает, поправляет, удерживает или побуждает нас? Что дал, чего не дал, чего лишил? И множество других богомысленных вопросов над своей жизнью — всё это также принадлежит к богословию.

Стань, боголюбец, посреди всех этих и им подобных предметов богомыслия и богословствуй в назидание себе и утешение Церкви! Жатва многа откроется духу твоему. По­жинай где хочешь и что хочешь и собирай нетленные сокро­вища в житницу небесную, где ни моль, ни ржа не истребля­ют и где воры не подкапывают и не крадут (Мф. 6, 20).

Как Бог есть общий всем Отец, и Его любовь и Промышление простираются на всех, так и все люди носят в себе черты образа Божия, то есть без исключения могут и должны богословствовать. Но уже сама неодинаковость естественных дарований в людях, средств и поводов боговедения и т. п. указывает на призвание их к неодинаково­му богословствованию. Грех и сопутствующее ему помрачение ума еще более заставляют делать различие между богословами. Бога способен разуметь и, уразумев, пропо­ведать только тот, кто чист сердцем, высок мыслью, силен духом, любит Бога и предан Церкви. По блаженному обе­тованию Господа, чистые сердцем Бога узрят (Мф. 5, 8), и, следовательно, только им доступно и прилично быть бого­словами. Бог есть чистейшее и духовнейшее Существо, а этого ни представить, ни почесть за богоприличное совер­шенство не может ум нечистый, движимый нечистым сердцем! Ищите горнего, где Христос сидит одесную Бо­га; о горнем помышляйте, а не о земном (Кол. 3, 1 — 2), — го­ворил апостол. Везде, конечно, Бог, и всякое место испол­нено владычества Его, но не везде для страстной души равноудобно находить Его. Только тогда Он начинает быть чувствуемым и понимаемым, когда никакое тревожное чувство не занимает нас, когда в совести царствует глубокий мир, когда ум повсюду ищет только первой причины, последней цели и всеобщей связи вещей; воображение и память занимаются самым лучшим, духовнейшим из всего, что имеют; взор не приковывается к пустому и мелкому; тело не отзывается радостным трепетом на услаждение чувства. Только тогда высокий и Святой Бог становится близким человеку и может действовать на него Своим ду­ховным, благодатным просвещением. Люди, которые забывают, что Бог есть дух (Ин. 4, 24), и мыслят о земном, до­ходят до того, что им бывает Бог чрево (Флп. 3, 19). Такие люди, очевидно, не могут и не должны быть богословами.

Истинный богослов, далее, должен быть всегда верен одному образу и правилу мысли, веры и жизни, иметь ровный и степенный характер, крепкую волю, собранный дух, не привязываться к случайному, преходящему образу мipa, не ревновать о пустоцветной остроте, новости, занимательнос­ти, позорной и погибельной угодливости, безпристрастности и безпредрассудочности взгляда и т. п. Самый опасный бого­слов — богослов неустойчивый и на всё сговорчивый, волну­емый то тем, то другим направлением века. Ему весьма легко вместо Бога истинного, просвещающего всякого человека (Ин. 1,9), поревновать о боге века сего, ослепляющем умы (2 Кор. 4,4). По-видимому, в самом имени богослова заключает­ся мысль о человеке, преданном Богу и делу Божиему. Но в Душе нашей бывает странное явление. Чем ближе к нам предмет занятия, тем менее мы уважаем, а затем и любим его. В этом отношении богослов нередко достоин бывает глубо­кого сожаления. Холодность и жесткость сердца в нем — вольная или невольная — есть несчастье для него и для его за­нятия, она может уничижить богословие и обезславить Бога.

Бог есть любовь, и кто не любит, тот не познал Бога( 1Ин. 4, 8), — говорил первый христианский богослов, ис­таивавший от любви к Господу и постигший тайну Триединого Божества совершеннее всех людей. Его слова — урок для всего человечества; с любовью необходимо должна сочетаться у богослова ревность по Боге, которая бы одушевила его и ободрила встать на открытый подвиг против не­верия и лжеверия, суесловия и буесловия, не убоялась бы ни угрозы, ни силы, ни стыда, ни позора и не склонилась бы ни на какую приманку. Всего нужнее, наконец, полезнее и благоплоднее для богослова тесный союз с Церковью и не­изменная верность православию.

По связи, в какой находятся Церковь и православие, православие и вера, вера и богословие, богослов, не предан­ный Церкви, будет строить свое здание на песке (Мф. 7, 26), а не преданный православию — на воде. Божьего никто не зна­ет, кроме Духа Божия (1 Кор. 2, 11). А сей Дух все проницает, и глубины Божии (1 Кор. 2, 10), наставляющий на всякую ис­тину (Ин. 16, 13), по обетованию Господа (Ин. 14, 16) пребы­вает в Церкви и устами ее представителей (Деян. 15, 28) на­учает ее богословию, подобно тому, как некогда Он рыбари богословцы показа (стихира на малой вечерне Пятидесятни­цы). Только Дух Божий может отличить (1 Кор. 12, 10) учение от Бога от учения духа заблуждения; и только носительница Его — Святая Церковь Православная — дает, поэтому, бого­слову богословие чистое, истинное и спасительное.

Итак, повторим сказанное: мы все можем богословствовать, каждый в своем кругу и в своем роде, в свою меру сил, средств, нужд; мы все призваны к этому своим челове­чеством и своим христианством! Но еще Господь сказал, что много званых, а мало избранных (Мф. 22, 14). Кто не сознает себя способным к высокому и святому делу богословствования, тот уклонись от превышающего силы, а потому весьма опасного занятия! Кто не захочет уклониться, того могут вы­вести с богословской вечери во тьму внешнюю (Мф. 22, 13).

Остается предложить вниманию ревнителей бого­словия еще один вопрос, требующий решения в высшей степени осмотрительного и совершенно обдуманного: как богословствовать? Невнимание к нему или ложное реше­ние его были (и бывают) причиной всех заблуждений, ере­сей и расколов в Церкви. Откровение Божие, как и все де­ла Божественного творения и Промышления, входя в по­рядок дел человеческих, становится предметом обыкно­венного человеческого (неполного, неопределенного, од­ностороннего) понимания, и Господь Бог — вечный, еди­ный, вечно одна и та же святая Истина — может представ­ляться столь же различным образом, сколько есть спосо­бов представить Его.

Се, лежит Сей на падение и на восстание многих... и в предмет пререканий (Лк. 2, 34), — пророчественно произ­несено было над Богомладенцем Иисусом. История Церкви долго свидетельствовала о безпрерывном падении и вос­стании разума, сокрушающегося о камень (1 Петр. 2, 7 — 8) христианской веры. Ереси и расколы сопровождали до позднейшего времени православное учение. Как же бого­словствовать? Человек создан для истины, и, когда занима­ется ей, нудится дойти в своем занятии до последней степе­ни, видеть истину в совершенной ясности. Привыкнув к та­кому требованию ума, богослов может пожелать, чтобы и Божественные истины поняты и представлены были им в такой же ясности. Необдуманное, невыполнимое, а потому и незаконное желание! Теперь мы видим как бы сквозь тус­клое стекло, гадательно (1 Кор. 13, 12). Мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем (1 Кор. 13, 9). Увидим Его, как Он есть (1 Ин. 3, 2), тогда (1 Кор. 13, 12), то есть в другом мipe. Так должен думать истинный богослов.

Следовательно, усиленные попытки раскрыть и дове­сти догматы веры до всестороннего, всерешающего разу­мения можно почитать нападением на Божественную истину. Они обыкновенно ведут к праздной игре ума, к натяжкам и несообразностям, к упорству и крайностям, к пустому и безплодному словопрению, но могут повести далее — к неуважению богооткровенного учения, к сомнению в нем, а затем и к явному отступлению от апостольской веры.

Ученость, хотя и мало сознающая свои силы и средст­ва по обыкновенной самомнительности человеческой, час­то берет на себя более, нежели сколько может взять, не уронив своего дела или не повредив себе. Ученое богослов­ское занятие очень не редко следует по тому же преступно­му пути. Что есть чистый дар Божий, то ложный богослов считает собственным достоянием и как бы произведением, и позволяет себе обращаться с ним, как вздумает. Учение о Боге истинное, богооткровенное и Богом уясненное он произвольно изменяет, дополняет или убавляет по личным соображениям, в намерении усовершить его или «очис­тить» от кажущихся ему заблуждений; или же, огласив его сомнительным и недоверчивым, остается при одном не­определенном языческом богомыслии без живой веры, а может остаться и без Бога, если только не обуздает гордого разума и позволит ему восстать на разум Божий.

Есть еще один недуг богословский, столь легко навле­каемый и столь трудно врачуемый. Учение о Боге в том ви­де, как оно существует и преподается в истинном училище боговедения — в Церкви, — кажется слишком живому чув­ству и ленивому рассудку сухим, безжизненным и безплод­ным. На месте того, что открыто Богом и засвидетельство­вано тысячелетним верованием, не призванный богослов выдумывает свое, более, по его мнению, уважительное и богоприличное. Догматы, таким образом, заменяются у не­го мечтами, заповеди — тайным, незасвидетельствованным внушением, действительно бывшее кажется ему только об­разом, простое и очевидное — загадкой, всему дает он свой суемудренный смысл и толк. Это враждебное вере Христо­вой богословствование, довольно нередкое в неправослав­ном мipe, к сожалению, известно и нашему отечеству. Есть люди и у нас, ревнующие о духовном боговедении и о духовном богослужении, для которых церковное богословие кажется недостаточным и неверным, у которых есть «ду­ховная» церковь, «духовная» молитва, «духовный», особен­ный Христос — всё «духовное», кроме жизни и души. Это ропотники  и ругатели, поступающие по своим нечести­вым похотям. Это люди, отделяющие себя (от единства веры), душевные, не имеющие духа (Иуд. 1; 16, 18 — 19). Горький для богослова приговор!

Сколько опасностей для лучшего из занятий челове­ческих, и сколько предосторожностей нужно богослову! Святая Церковь наша премудро ведет своего постника сперва к училищу православия, а потом — богословия. Бо­гословие, идущее за православием, есть единственно ис­тинное и законное. Ревнующие о богословии братия! Хра­нимые своим православием, мы избегнем всех, указанных нами, камней богословского претыкания... Руководимые апостольским духом и отеческим духом богословствования, мы удовлетворяем всем требованиям истинных бого­словов. Управляемые и вразумляемые Христовым Духом, действующим через Своих представителей в Церкви и го­сударстве и в судьбах жизни нашей полагающим печать Своего определения, мы поймем каждый свое призвание и будем богословствовать только в его меру и в его границах.

Всё, что может споспешествовать истинному богословствованию, — на нашей стороне и в наших руках! Не угасим же Духа, возженного в нас таинствами Церкви! Не будем холодными и безчувственными зрителями дел Божиих! Суетливое время наше исключает из ряда обыкновен­ных, всем общих и необходимых занятий человеческих бо­гословствование, устремившись к целям большей частью совершенно житейским. Польза, удовольствие, удобство жизни и много, много почести — вот всё, что обыкновенно занимает нас; живем, ядуще и пиюще, женящеся и посягающие (Мф. 24, 38), а если и ревнуем о высшем упражнении своих безсмертных сил, то по большей части ни в чем охот­нее не проводим время, как в том, чтобы говорить или слу­шать что-нибудь новое (Деян. 17, 21). Удивительно ли, что простолюдин, который захотел богословствовать в кругу ученых, вызвал бы у них насмешку, или улыбку, или, по крайней мере, молчание, большей частью говорящее: что хочет сказать этот суеслов? (Деян. 17, 18.)

Братия! Станем выше века положительного. Десять ли талантов поучили мы, пять ли, два ли или только один, не согрешим против Подателя всяческих, будем всеми ими делать Божественную куплю — богословствовать неуклон­но и неутомимо, дабы, когда придет Господь наш и потребу­ет отчета в употреблении даров Своих, нам не найти себя вынужденными клеветать на Него, будто Он жесток есть: жнет, где не сеял, собирает, где не расточил. Семенем слова Божия засеян весь мip. Дары Духа Святаго расточены во вся­кую верующую душу. Оправдания, следовательно, быть не может. Горе, если и один талант будет закопан в землю. Что ж сказать, если все десять? Не только закопаны, но — хуже того — расточены безумно? Плач и скрежет зубов — вот мзда ленивому и лукавому делателю! Аминь.