Версия для печати

От редакции «Церковные ведомости»:

Редакция «Церковных ведомостей» открывает на узле отдельный Миссионерский раздел, в котором будут публиковаться материалы, обращенные, прежде всего, к неправославным и нехристианским читателям. Мы попытаемся донести им собственное православное свидетельство, естественно, примеряясь к соответствующему языку и культурному складу наших собеседников. Эта страница будет открытой для откликов читателей.

__________________________________________________________   

Православное и протестантское

понимание обращения ко Христу

         Принятие человеком христианской веры не есть только плод рассудочного убеждения. Напротив, это глубокий внутренний переворот в человеческой душе, охватывающий все ее силы. Разными словами в разных деноминациях описывается примерно одна и та же духовная реальность. Принять Христа, как единственного своего Спасителя. Принять спасение, возрождение, вступить со Христом в отношения Завета, получить безвозмездный дар вечной жизни… Выражений много, описаний и личных свидетельств, как происходит это принятие, тоже много. В каждой протестантской брошюре содержится молитва покаяния или обращения, суть которой сводится к посвящению Иисусу всего себя и прошение Его, чтобы Он был нашим Господом, простил наши грехи, которые Сам же искупил прежде. И в целом из этого вырисовывается одна картина. Христиане понимают необходимость особых личных отношений со Христом, как единственным Спасителем, единственным путем человека к Богу. Ради краткости мы будем именовать эти отношения личным заветом со Христом.

Понимают христиане также, что таких отношений не заменит ничто: ни добрые дела, ни факт принадлежности к истинной Церкви, ни церковные таинства, ни даже перенесенные в жизни страдания, если этих отношений завета с Иисусом не было.

            Думается, наши собеседники легко поняли, о чем именно мы ведем речь. Та духовная реальность, которую мы назвали отношениями завета, знакома и протестантам, и православным.

В Библии вы не найдете той молитвы обращения, которая венчает почти всякую популярную протестантскую книгу. Необходимость заветных отношений со Христом можно обосновать из Писания, из примера обращения апостола Павла, например. Но напоминание о необходимости таких отношений – это все-таки вещь, взятая из Предания.

            Можно сказать, это – сердце Предания протестантов. Но на самом деле это – частица православного Предания, точнее, Предания Древней неразделенной Церкви.      

О необходимости благодатного рождения свыше говорил Сам Иисус в начале Своего земного служения в беседе с Никодимом. Принятие христианства, как рождение в новую жизнь, повсюду проповедует апостол Павел. В посланиях к Галатам, Коринфянам, Римлянам много говорится об этом духовном рождении, о начале новой жизни. Ясно, что обращение ко Христу – это не просто принятие определенной доктрины. Это, действительно, установление глубоких личных взаимных отношений со Христом, таких отношений, у которых есть условия (принадлежность к Церкви), но нет посредников. Сам Иисус понимал их именно так, прося учеников, чтобы они пребыли в Нем (Ин. 15, 4), а не только соблюдали Его заповеди, ибо второе без первого и вовсе невозможно (см.: Ин. 15, 5).

            К сожалению, многие современные христиане забывают о необходимости личного завета с Искупителем. Христа они исповедуют Богом, но ощущают Его столь же далеким Богом, как у иудеев в ветхозаветные времена. Приблизиться непосредственно ко Христу верующий не в силах, поверить, что Сам Христос подошел к нему очень близко, он не решается. Настроив глаза на безконечное расстояние, смотрит в голубую даль и не видит, что Иисус гораздо ближе. Ищет посредника между собою и своим Спасителем, не чувствуя, что такое посредничество не соединит, но отдалит Желаемого. Ощущение же непосредственной близости ко Христу воспринимается зачастую как прелесть. Мы ведем здесь речь не о догматическом исповедании, а о духовном и психологическом восприятии своего единого и правого исповедания. Христос для таких людей является Богом их догмата, но не Богом их сердца.

Между тем подлинное апостольское, православное Предание ощущает эту близость Искупителя и непосредственность отношений с Ним, которую нельзя понимать только, как прерогативу святых. Вот св. Игнатий Богоносец, идя на казнь, свидетельствует римским христианам: «Живой пишу вам, горя желанием умереть. Моя любовь распялась, и нет во мне огня, любящего вещество, но вода живая, (см.: Ин. 4, 10; 7, 38) говорящая во мне, взывает изнутри: “Иди к Отцу”. Нет для меня сладости в пище тленной, ни в удовольствиях этой жизни. Хлеба Божия желаю, хлеба небесного, хлеба жизни, который есть плоть Иисуса Христа, Сына Божия, родившегося в последнее время от семени Давида и Авраама. И пития Божия желаю – крови Его, которая есть любовь нетленная и жизнь вечная». - Что это, как не отношения личного завета? И если желание мученичества не обязательно для всех христиан, то ощущение любви, распявшейся за меня, жажда Хлеба жизни – это непременное, важнейшее чувство всякого христианина, без которого вообще нет христианской веры.

И если у св. Игнатия мы видим его исповедание под конец жизни, то, положим, блаженный Августин описывает, как начинался его личный завет со Христом. Вот отрывок из его книги «Исповедь», где святитель, обращаясь ко Христу, описывает решительный момент своего обращения.

«Вне себя от жгучего стыда угрызался я во время рассказа. Беседа окончилась... Чего только не наговорил я себе! Какими мыслями не бичевал душу свою, чтобы она согласилась на мои попытки идти за Тобой! Она сопротивлялась, отрекалась и не извиняла себя... Как смерти боялась она, что ее вытянут из русла привычной жизни, в которой она зачахла до смерти...

            Кидаюсь я к Алипию, и в смятении ума кричу: “Что же это с нами? Ты слышал? Поднимаются неучи и восхищают Царство Небесное, а мы вот, с нашей бездушной наукой валяемся в плотской грязи!”...

            В своей сердечной смуте кинулся я в сад, где в жаркой схватке, в которой я схватился с собой, никто не помешал бы до самого конца ее... Я безумствовал, чтобы войти в разум, я умирал, чтобы жить. Я знал, в каком я зле, и не знал, какое благо уже вот-вот ждет меня... Душа моя глухо стонала, негодуя неистовым негодованием на то, что я не шел на союз с Тобой, Господи...

            Глубокое размышление извлекло из тайных пропастей и собрало пред очами сердца моего всю нищету мою. И страшная буря во мне разразилась ливнем слез... Не помню, как упал я под какой-то смоковницей и дал волю слезам: они потоками лились из глаз моих - угодная жертва Тебе... “Доколе, Господи, гнев Твой! Не поминай старых грехов наших!” Я чувствовал, что я в плену у них, и жаловался, и вопил: “...Почему не сейчас? Почему этот час не покончит с мерзостью моей?”

Так говорил я и плакал в горьком сердечном сокрушении».

            С этого часа Августин заключил этот союз, этот завет со Христом. Да, это совершенно иная борьба и совсем иная боль, это начало, а не конец земного пути, как у Игнатия, но всякому христианину ясно, что речь идет об одном и том же личном завете. И Павел на Дамасской дороге, и Августин под смоковницей, и Игнатий в час краткой передышки в своем узническом пути, - все они равно ощущают свой завет с Искупителем. Для них в этот час нет ничего и никого ближе, чем Он Сам. Начало или конец пути описывают нам святые, но сам путь-то один.

            Снова подчеркнем, что это путь каждого христианина. Эта оживляющая во Христе смерть для мiра – достояние каждого верного, о каком бы этапе пути ни шел разговор. Это не особая честь, не особый дар, подаваемый только святым. Ведь и им он дается даром. Этот дар нужен всякому, и получить его может любой человек, называемый с этого часа христианином.

            Можно вспомнить здесь преподобного Симеона Нового Богослова, для которого отношения завета со Христом – главная тема всех его творений. Симеон убеждает своих современников и потомков, что, не ощущая этого личного завета, одной только жизнью по правилам угодить Богу и наследовать спасение невозможно. И современники в большинстве своем не принимали его слова, а потомки до сего дня остерегаются его писаний, могущих привести читателя к прелести. Но все-таки именно его творения стали частью православного Предания, а не опасения его противников.

            Идея завета со Христом прекрасно выражена в литургическом наследии Православной Церкви. Пожалуй, этот способ передачи рассматриваемой духовной реальности наиболее предпочтителен. Обращение ко Христу и завет с Господом трудно описать в богословском трактате, но божественным гимном, с использованием образов, передать легче. Итак, Церковь воспевает в честь мучениц за Христа:

            Агница Твоя, Иисусе, (имя) зовет велиим гласом: Тебе, Женише мой, люблю, и Тебе ищущи страдальчествую, и сраспинаюся и спогребаюся крещению Твоему, и стражду Тебе ради, яко да царствую в Тебе, и умираю за Тя, да и живу с Тобою, но яко жертву непорочную приими мя с любовию пожершуюся Тебе…

            Образ брака в этом песнопении имеет евангельское происхождение. Проще всего вспомнить притчу о десяти девах (Мф. гл 25). Сам Иисус на Тайной Вечери говорил о предстоящем расставании с учениками, используя известные им слова из тогдашнего обряда бракосочетания. Он – Жених; Его Церковь, а равно и всякая христианская душа – Его невеста. Такой образ получил широкое распространение во всем христианском мiре.

            Вспомним здесь и свои крещенские обеты. Оглашенные перед святой купелью отрицаются сатаны, и сочетаются Христу. Совершенно ясная параллель с брачным сочетанием. От нас не требуют клятвы в том, что мы будем соблюдать заповеди и предписания. Это подразумевается само собою. Христос ожидает от нас гораздо большего. Ибо Сам Он, сойдя с Небес, принес нам не Тору, а Крест. Крест и Чашу Завета.

            Всякому христианину ясно, что между обращением ко Христу и таинством крещения должна быть непосредственная, хотя и таинственная духовная связь. Мы не станем подробно вникать в споры о том, является ли крещение необходимым тайнодействием для самого обращения, или оно лишь внешне свидетельствует о том, что уже произошло у человека внутри. Христианская Церковь с древнейших времен единодушно воспринимала крещение, как таинство, имеющее и внешнее значение для крещаемого (произносящего свои обеты вслух перед Богом и Церковью), и не менее важное внутреннее значение для него. В этом таинстве человек получает такой дар, который превышает и нравственные, и рассудочные “слагаемые” своего обращения.

            Поэтому естественно стремление Церкви ближе соотнести свободное и решительное обращение человека ко Христу с таинством крещения. И тут мы вплотную подходим к вопросу о крещении младенцев.

            Понятно, что к сознательному сочетанию со Христом способен лишь разумный взрослый человек. Тем не менее, Древняя Церковь до Константиновской эпохи знала крещение младенцев. И как раз IV век отмечен повсеместным отказом от этой практики, ужесточением системы оглашения и крещением почти исключительно взрослых людей. Затем опять наблюдается плавный переход к крещению младенцев.

            С чем связано такое колебание в практике?

            На самом деле, здесь нет никаких случайностей. Все достаточно понятно, и именно с точки зрения важности крещенского завета.

            Крещение есть не только внешнее свидетельство человека о своем обращении. Такой взгляд на крещение является крайностью даже в протестантизме. Крещение открывает человеку вход в Церковь, допущение к ее таинствам и священнодействиям, к тем средствам подаяния благодати, которые таинственны и непонятны рассудку даже взрослого человека, но по вере приступающих это благодатное воздействие подается христианам.

            Ко крещению допускаются не любые младенцы, а только дети православных родителей, которых на современном языке уместно назвать практикующими православными. Они входят в единую благодатную среду Церкви вместе с родителями и крестными воспреемниками, и в этой среде воспитываются и духовно возрастают. Благодать, в той мере, в какой дети могут ее воспринять, подается таким младенцам по вере их родителей и крестных.

            Протестантское догматическое предание достаточно жестко отметает такое понятие: один получает благодать по вере другого. Западный мiр традиционно большее значение придавал личности, нежели коллективу. Но в Церкви Христовой, составляющей единое Тело Его, должно быть здоровое сочетание и личностного, и коллективного фактора. Каждый христианин вступает в личный завет со своим Искупителем, но ни один христианин не остается таковым только лично. Всякий становится клеточкой общего тела. И сознательный нейрон в теле не может сказать несознательному эритроциту: ты мне не надобен (ср. 1 Кор. 12, 21). И связь между родителями и детьми настолько тесна, что и восприятие благодати по родительской вере есть дело вполне реальное и благое.

            По крайней мере, Древняя неразделенная Церковь считала именно так, допуская ко крещению младенцев.

            В то же время мы видим, что и личному завету со Христом всегда придавалось важнейшее значение. Крещеные младенцами, повзрослев, призываются сознательно повторить свой крещенский обет.

            Необходимости личного обращения для крестившихся в детстве Православная Церковь с древних времен никогда не отрицала и не игнорировала. (Оговоримся: до недавнего времени).

            В таком ключе становится совершенно понятною крестильная практика и ее вариации.

            В первые века, во времена гонений, дети христиан, воспитываясь в своей среде, могли часто видеть примеры мученичества, исповедничества. Жизнь молодого христианина существенно отличалась от жизни его неверующих сверстников. Эта жизнь находилась постоянно под знаком опасности. И единственной надеждой и опорой христианина был его Искупитель. Это настолько ясно понималось в христианской среде, что не было нужды особо доказывать необходимость личного обращения и важность отношений завета.

            В IV веке сложилась иная ситуация. Христианство перестало быть гонимой религией, но все окружающее общество еще оставалось языческим. Быть христианином стало политически выгодно. И Церковь немедленно захлопнула дверь своего святилища перед непроверенными людьми. Крестить стали взрослых после долгого срока оглашения, когда можно было проверить, что данный оглашенный подлинно желает стать сыном завета. Только таких допускали до крещения.

            Со временем общество стало христианским. Образование, наука и культура прониклись христианскими началами. Огласительная дисциплина была ослаблена. Теперь юного христианина оглашала сама его жизнь, все окружающее его общество. Вновь открылась возможность крестить младенцев, имея в виду их дальнейшее христианское воспитание и образование, способствующее становлению сознательных сынов завета.

            Главным пороком современной официальной православной церкви стало забвение основ собственного православного предания в отношении крестильной и огласительной практики. Крещение стало чисто формальным обрядом, преподаваемым всем подряд. И если в настоящее время оглашение для взрослых еще кое-где совершается, то младенцев крестят без всякого оглашения их маловерующих родителей. Но даже там, где оглашение совершается, оно носит чисто дидактический характер. Между тем, по подлинному православному Преданию, цель оглашения – приготовить людей к вступлению в завет с Господом, а не просто сообщить ему ряд каких-то догматических и нравственных положений.

            В силу этого (одного только этого!) можно сказать, что современная официальная православная церковь не является вполне православной, ибо не хранит важнейшей составной части древнейшего и важнейшего православного Предания. Другое дело, что мiр Православия не исчерпывается одной только государственной православной церковью.

            На этом примере, кроме прочего, хорошо видно отличие Предания Церкви от преданий школы, от предания старцев и местной традиции. Подлинное знание Предания, понимание Предания во всей его полноте и жизнь в полноте Предания – это путь к наибольшей духовной свободе.

            Протестантизм пытался в свое время ради свободы порвать с Преданием. Но сделался заложником вновь сложившегося своего местного и временного предания. Не крестить младенцев вовсе - это узкий подход, а не широкий. Это не путь к духовной свободе, а путь от нее, в духовное гетто местной традиции. Равно и крещение всех без разбора делает церковных служителей не провозвестниками духовной свободы, а заложниками собственной духовной узости.

            Православное же Предание, понимаемое в полноте, дает человеку ключ к подлинной духовной свободе. Ведь эта свобода мыслима лишь в широте. Узкий человек связан своей узостью. Фанатик предания старцев несвободен, но и отрицатель традиции связан самим своим отрицанием. Оба равно не могут вместить свободы жизни в церковном Предании.

            И вот, православное Предание знает не только такую духовную реальность, как обращение ко Христу, но и опыт хранения заключенного завета.

            Православным христианам, чадам завета, известно горьким опытом, что спасение по вере может быть утрачено по неверию, рожденному человеческим грехом. Грех, выведший человека из жизни завета, уместнее всего именовать смертным (см.: 1 Ин. 5, 16).

            Разрушение христианином своего крещального завета известно Церкви также с самых первых веков. Христиане тогда обольщались и погибали, или возлюбив нынешний век (см.: 2 Тим. 4, 10), или будучи сломлены в гонениях, или обольстившись гностической ересью. Уже апостольский век прекрасно знал все эти вещи.

            Опасность гностицизма была тогда весьма велика. Гностики апеллировали преимущественно к личному духовному опыту человека, который он получал в самом своем обращении. А затем втягивали неофита в такие аскетические и мистические опыты, которые не соответствовали ни его духовному уровню, ни богоданным законам духовной и психической природы человека. В результате христианин, вступивший в завет с Искупителем, совращался на путь прелести и погибели.

            Таких духовных опасностей христианские наставники первых веков видели достаточно много для того, чтобы начать заботиться прежде всего о правильном духовном пути обратившихся христиан, обращая меньшее внимание на исходную точку этого пути. Это не значит, что уже тогда пришло в церковную среду полное забвение о моменте обращения. Такого не было. Но было ясное понимание, что обращение – это только начало пути человека ко спасению. Точнее сказать, в своем обращении и крещении человек получает все спасение, но оно еще не все раскрыто. Ему надлежит еще возрасти, а кроме того, оно может быть утрачено.

            Пусть это прозвучит признанием в собственном невежестве, но нам среди большого количества популярной протестантской литературы не доводилось встретить рассуждения на тему: а возможно ли христианину утратить свое спасение по вере, приобретенное в час обращения ко Христу. Похоже, что такая возможность не рассматривается всерьез. И совершенно напрасно! А если такая опасность вовсе отрицается, то здесь мы видим снова, по меньшей мере, порабощение узкому и частному преданию, - чего больше всего опасается протестантизм.

            Конечно, упрек современным православным со стороны протестантского мiра в том, что у нас крепко забыто об обращении ко Христу, в значительной мере справедлив. Постоянно обращая внимание на то, как жить после обращения, можно при этом совершенно забыть о самом обращении, и преподавать лишь определенные догматические и нравственные правила, лишенные для слушателя важнейшей первоосновы. Да, мы понимаем у себя такую опасность. Такое в современном православии случается довольно часто. Но все же не всегда и не везде! И мы пытаемся воспитывать чад завета, в том числе и из крещенных в детстве наших юношей и девушек. Наши пастыри знают, что им вместе с Павлом надлежит пройти болезни рождения, чтобы в их прихожанах вообразился Христос (ср.: Гал. 4, 19).

Но признавая свои слабости и немощи, мы не можем пройти мимо протестантского предания об обращении ко Христу. Потому что эта традиция в значительной степени профанирует само обращение.

            Мы уже упомянули, что буквально нет ни одной популярной протестантской книжки, ни одного журнала, где бы ни приводилась молитва обращения, а рядом не предлагалось бы произнести ее прямо сейчас. Вот уж лет пятнадцать, как мне попадаются на глаза эти призывы, и всегда эта назойливость вызывает некоторое раздражение. Еще большее раздражение вызывает приглашение повторить такую молитву хором вслед за проповедником на сцене или на стадионе, да еще и подойти к этой сцене. Да, понимаем мы глубокое содержание этой молитвы. Да, мы знаем опытом, о чем говорится здесь. Да, мы знаем, что Христос ждет от нас именно такого первого обращения к себе. Все это так. Но хотя бы один раз за 15 лет во всем потоке проповеднической литературы встретить бы мне напоминание о серьезности этой «молитвы завета», о той ответственности, которую на нас накладывает такая молитвенная речь к Богу. Хотя бы один раз встретить мне в протестантском буклете приглашение произнести эту молитву не сейчас же, а хорошенько подумав над нею! Нет, ни разу ничего подобного на глаза не попадалось.

            Впрочем, справедливости ради заметим, что некоторые серьезные протестантские авторы, описывают свой опыт обращения гораздо сдержаннее. Они упоминают о месяцах и годах сомнений, исканий, поисков. Они пишут об изменениях в своей жизни, в своем характере, подчеркивая постепенность этих изменений. Они помнят тот час, когда от всего сердца произнесли свою «молитву завета». Да, она была в центре, да, она была услышана, и они это поняли. Но, извините, это был вовсе не плод прочтения буклета или просмотра видеофильма. Гораздо больше обстановка той молитвы напоминала Августинову смоковницу, нежели стадион Билли Грэма.

            Спрашивается, зачем, если у вас самих это было так серьезно, предлагать другим принести такую же молитву сейчас же, без подготовки и не серьезно? И насколько честно будет после этого обвинять православных священников в массовом крещении людей, не сознающих совершаемого таинства, как заключения завета? Это совершенно справедливое обвинение: ни в коем случае нельзя крестить того, кто еще не собирается от всего сердца сочетаться Христу. Но справедливо ли, обвиняя другого, самому совершать практически то же самое?

            Да и сама молитва воспринимается ли, как вступление в завет? Нет. Зачастую она служит только кнопочкой, нажав на которую вы получаете все спасение, билет на небеса, здесь и сейчас. Как здорово! Когда вы ее прочтете, вас называют уже спасенными и возрожденными, и для вашего собственного спасения больше как будто уже ничего не требуется (даже крещение идет здесь, как нечто прилагательное). А «научное название» такому дару – спасение по вере. Но давайте разберемся внимательно, что значит спасение по вере.

            Да, мы, православные, не католики, чтобы считать свои дела и заслуги, оценивая, хватит ли нам их для спасения. Мы вместе с протестантами верим, что никакие дела сами по себе нас не спасут. Верим мы, что не спасет нас и формальная принадлежность к истинной Церкви. Верим мы, что спасает нас Сам Христос по любви Своей. А с нашей стороны требуется принятие этого дара. И это не есть нечто формальное, нечто такое, что можно разложить по полочкам: сделать это, сказать то. Будет веровать – раз, будет креститься – два, и спасен будет - три. Нет, не так просто. Конечно, все наше спасение укладывается в расширенное понимание слова «вера». Но ведь если нас не спасают никакие наши дела, то не спасет и словесное признание. Не спасет и повторенная «молитва завета». Потому что это наше дело, а еще не наша вера. Вера должна вызреть и окрепнуть по ходу жизни в завете. Спасет не формальность, а пребывание в завете. Пребудьте во Мне, и Я в вас (Ин. 15, 4). Вступление в завет крещением, покаянием, исповеданием – это дело по времени не долгое. Но спасительная вера нужной силы в нас не может появиться мгновенно.

            Христианская жизнь после крещения нужна не для того, чтобы заслужить спасение, а чтобы окрепнуть настолько, чтобы принять этот дар. Ни одна апостольская цитата, где говорится о спасении верою, такого православного понимания не опровергнет, хотя бы до тех пор, пока мы не выясним, что понимали Апостолы под «верою». Но ясно, что они понимали не простое формальное согласие с чем-либо, ибо про такую веру засвидетельствовали, что она мертва сама по себе (Иак 2, 17).

            Мертвая вера не спасет, а живую невозможно приобрести мгновенно.

            И для хранения завета в должной чистоте и непорочности православие выработало свой путь, отраженный в Предании Церкви. И вникнуть в него, понять его, оценить с любовью, с положительной критикой, то есть с разбором того, какие традиции уместны в наше время, а какие нет, - это нужное, доброе и благотворное занятие. Неправильно было бы судить о тысячелетнем Предании Православной Церкви на основании только собственных поверхностных наблюдений над реальной современной церковной действительностью.

Священник Тимофей