Версия для печати

И.А. ИЛЬИН О Ф.И. ТЮТЧЕВЕ

«...ни с чем не сравнимый мiр,

мiр неслыханных измерений».

Р.М. Рильке

В обширном наследии И.А. Ильина нет специальных работ о Ф.И. Тютчеве, тем не менее, все оно пронизано токами тютчевской поэзии. Тютчевские строки возникают в рассуждениях философа как необходимые иллюстрации, но при этом мысль Ильина удивительным образом высвечивает знакомые образы, а философское осмысление общих понятий и проблем культуры помогает иначе взглянуть на частные проблемы тютчеведения.

Так, в книге И.А. Ильина “Путь духовного обновления” развертываемый тезис о духовной основе истинного патриотического чувства – «родина есть духовная реальность. Она воспринимается именно живым и непосредственным духовным опытом» [1] – подкрепляется примерами многоразличных проявлений патриотизма в русской поэзии: «Есть патриотизм, исходящий от семейного и родового чувства, ...есть патриотизм, исходящий от природы и быта, ...но есть патриотизм, исходящий от религиозного и нравственного облика родного народа, от его духовной красоты и гармонии... так у Тютчева» (I, С. 180). В таком контексте звучат “Эти бедные селенья...”, и это сопутствующее цитирование затрагивает важную проблему отношения Тютчева к России, более того, заключает в себе принципиальное решение этой проблемы, прямо противоположное известному утверждению Г. Флоровского: «Тютчев подходил к России извне; он был связан с нею узами крови и идей, но не истинным духовным родством» [2].

В статье “Одинокий художник” (позднее вошедшей в “Основы художества” под названием “Идея творческого акта”) философ утверждает, что «художественный акт одинокого поэта по своему строению недоступен его современникам: художник зовет, дает, поет, показывает, рассыпает цветы, учит созерцать и молиться. А люди плывут в мутных водах “современности” и отзываются только на “моду” во всем ее плоском короткоумии» (VI. Кн. 2. С. 352). Поэтому в отличие, например, от Б. Зайцева, видевшего причину непризнания Тютчева современниками в самом художнике: «Но почему такая уж предельная от всех замкнутость? Себе и Богу?», И.А. Ильин полагает, что истинная причина в том, что русской интеллигенции XIX в., все более удалявшейся от веры, оказалась недоступна религиозная глубина художественного акта поэта: «русская интеллигенция долго не имела органа для его метафизической лирики» (VI. Кн. 2. С. 356). Необходимо было обновление всей духовной обстановки в начале 20-го века, чтобы символисты “прочитали” Тютчева.

На наш взгляд, поразительны примеры совпадений эстетического видения И.А. Ильина и творчества Ф.И. Тютчева в целом, их конгениальности. По определению философа, «гений есть постоянный, глубокий и верный созерцатель смысла вселенной, Божией ткани мiроздания и ее нечувственных существенностей» (VI. Кн.2. С. 107). Определяя творческое созерцание как «сосредоточенное и целостное погружение души (и чувства, и воображения, и ощущений) в развертывающиеся перед нею обстояния мiра» (VL Кн. 1. С. 145), И.А. Ильин ссылается на опыт А.С. Пушкина, еще в юношестве познавшего ту «основу искусства, в силу которой оно творится не наслаждающейся душой, а растущим, трудящимся и уходящим в созерцание духом:

Для сердца новую вкушаю тишину.

В уединении мой своенравный гений

Познал и тихий труд, и жажду размышлений.

Владею днем моим; с порядком дружен ум;

Учусь удерживать вниманье долгих дум» (YI. Кн. 1. С. 100).

Воспоминания современников о Ф.И. Тютчеве, на первый взгляд, противоречат этому образу сосредоточенного художника: «Стихи не были у него плодом труда, хотя бы и вдохновенного, но все же труда. Когда он их писал, то писал невольно, удовлетворяя настоятельной, неотвязчивой потребности...» [3]. На самом деле, это свидетельство лишь подчеркивает уникальность Тютчева-поэта, обладавшего интуицией, мгновенно проникавшей в глубину и таинственность «жизненных обстояний». В книге И.А. Ильина “Основы художества” читаем: «Настоящее искусство не создает призраков и не играет ими. Оно утверждает сущее: “так есть”; или “внемлите, вот что обстоит в недрах бытия”» (VI. Кн. 1. С. 149). Трудно избавиться от ощущения, что эти строки написаны не о Тютчеве конкретно, настолько созвучны они с самим духом тютчевской поэзии, обликом автора-поэта, погруженного в «строгую утеху созерцанья», ясновидя-щего Матери-Природы, делящегося с нами (“Смотри...”) чередой открывавшихся ему “Есть...”, “Как...”, “Еще...”.

Эстетические идеи И.А. Ильина органично сливаются с рассуждениями о «великих и страшных традициях русского духа и русского искусства» (Y1. Кн. 2. С. 295), в которых философ просто не может обойтись без Тютчева: «Пушкин, Гоголь, Тютчев и Достоевский знали путь русской души и понимали ее задание. Русской душе от природы дана эта разверстая бездна, эти зовы “древнего” и “родимого” хаоса (Тютчев), эта “безглагольная речь” стихий (Баратынский). Слабым – соблазн и гибель; сильным – задание и обет. И сильная русская душа всегда исходила от самого страшного и искала самого высокого и последнего... Отсюда ее безпредельный размах, предначертывающий ей задание запредельного взлета, ибо бездну целит только Господь» (YI, Кн. 2. С. 294). Глубина измерения, обозначенная здесь Ильиным, дает, может быть, единственную возможность связать, соединить разрывы тютчевского сознания, перед которыми останавливался в недоумении И.Аксаков: «Дух мыслящий, неуклонно сознающий ограниченность человеческого ума, но в котором сознание и чувство этой ограниченности не довольно восполнялось живительным началом веры; вера, признаваемая умом, призываемая сердцем, но не владевшая ими всецело, не управляющая волей, недостаточно освещавшая жизнь, а потому не вносившая в нее ни гармонии, ни единства» [4].

Для Ильина тютчевский гений безусловно целен и целителен: «это магическое и благодатное слияние с безпредельностью сумеречного мiра, это откровение о “пылающей бездне” и “звездной славе”... когда бездна раскрывается со всеми ее “страхами и мглами” и сама поет свои вихри, угрозы и томления. Но кто верно, предметно вслушается в этот стон и в это томление, тот услышит в них первозданное пение и гармонию» (VI, Кн, 2. С. 297). Важнейшее слово здесь – “предметно”, в нем ключ к цельному осмыслению феномена Тютчева. В одной из последних статей Ильина читаем: «Подлинная предметность ... захватывает душу человека, осмысливает его жизнь ... даже и тогда, когда он сам себя не считает ни верующим, ни церковным... такой человек ищет в своей жизни прежде всего – Предметности, т. е. Дела Божьего на земле...» (II. Кн. 2. С. 185).

Гениальная формула Ильина «духом сквозь зрение, духом сквозь слух» (VI. Кн. 2. С. 149) равно относится и к историческим прозрениям Тютчева: сквозь «все виды зла, все ухищренья зла» [5] увидеть неискаженную современной ложью Божью Правду (краеугольное понятие в историософской лирике и публицистике поэта); и к его лирическим шедеврам, в которых тютчевское “я” осознает себя через богатство и глубину мiра, в слиянии с его безпредельностью: «все во мне, и я во всем...» [6].

Осознавать свою включенность в ткань мiра было для Тютчева такой же необходимостью, как дышать. Вне этого осознания он ощущал себя всего лишь больным, безвольным, ничтожным человеком. Трагическое восклицание незадолго до смерти: «Я исчезаю, исчезаю!» вызвано не физическими мучениями, которые он, по словам очевидцев, переносил с мужеством, а невозможностью «найти слова, чтобы выразить мысль» [7], прочувствованной как окончательный обрыв своей связи с мiром.

Определяя национальное естество русского творческого гения, И.А. Ильин восклицает: «И как мог бы он не принять духовный опыт своего народа, как мог бы он не поднять и не понести его бремя? Как мог бы он успокоиться на наивной лучезарности греческого Олимпа?.. На наивном благородстве Шиллера?... Не может ли он восхотеть меньшей лучезарности,... меньшего благородства...: ведь он ищет солнца из бездны, формы в хаосе, закона для вседозволенности, власти над дебрью, пророчества в безумии...» (YI. Кн. 2. С. 295). Думается, что актуальная и сегодня проблема религиозно-философских моделей в поэтике Ф.И. Тютчева может быть решена лишь с учетом точки зрения И.А. Ильина, поскольку все попытки “вписать” его лирику в рамки определенных философcко-эстетических систем являются более или менее глубокими интерпретациями лишь отдельных граней его творчества. Между тем, строгость выстроенной поэтом лирической системы, по определению
В.А. Грехнева, «контекста творчества, как сложившегося и законченного целого» [8], диктует необходимость построения адекватного ей по строгости и принципиальности культурно-философского контекста.

Историк русской эмиграции М.В. Назаров, оценивая творческое наследие русского зарубежья, приходит к выводу, что «книги, написанные нашими мыслителями в изгнании более полувека назад... становятся насущно необходимыми нам сегодня, ...авторы этих книг воспринимаются как наши современники, не только органически вписывающиеся в нынешние дискуссии, но и подчас дающие им то направление, которое приводит к истине» [9]. Думается, что обнаруженные сближения между И.А. Ильиным и Ф.И. Тютчевым открывают новые подходы ко многим проблемам современного тютчеведения. 

Библиографические примечания:

1.     Ильин И. А. Собр. соч. В 10 т. М., 1996. Т. I. С. 180. В дальнейшем ссылки на это издание – в тексте, в круглых скобках, римская цифра – том, арабская – страница.

2.     Флоровский Г. В. Из прошлого русской мысли. М., 1998. С. 232.

3.     Аксаков И. С. И слово правды... Уфа, 1986. С. 267.

4.     Там же. С. 237.

Вера и Жизнь. Православный журнал. - № 1 (12), 2008. - Чернигов. - С. 103-107.