К 200-летию Николая Васильевича Гоголя

Опасная инверсия: смех Гоголя как способ борьбы со злом

Николай Васильевич Гоголь - всемирно известный писатель. На вопрос, чем он известен, ответить очень легко: Гоголь - комический автор и сатирик. Точнее, он известен миру как великий комический автор и великий сатирик (Fanger: Terras 174; Milne: Jones, Miller 86). Гоголь прославился рано: уже в 1835 году Виссарион Белинский провозгласил его «главою поэтов» и поставил «на место, оставленное Пушкиным» (Гоголь. Т. 1:183). В XX веке авторитетом Михаила Бахтина творчество Гоголя было поставлено на ещё более высокую ступень: «самого значительного явления смеховой культуры нового времени» (1975: 485). Тем неожиданнее и загадочнее выглядит в этом свете решение Гоголя, принятое незадолго до его смерти, - оставить поприще комического автора. Некоторые говорят, что это решение стало причиной смерти писателя: «конфликт между комическим гением и православной совестью … буквально загнал Гоголя в могилу» (Аверинцев 1993: 343).

Действительно ли смерть Гоголя была вызвана тем, что он, по выражению Василия Розанова, «погасил свой гений» (1891: 141)? Почему он это сделал? На первый вопрос я отвечу в конце статьи, а на второй сейчас. В 1906 году Дмитрий Мережковский предположил, что Гоголь оставил писательство по требованию ржевского священника Матфея (Матфей Александрович Константиновский, 1791-1857). Несмотря на то, что Константин Мочульский (1934) и Владимир Воропаев  (1993, 1994) привели убедительные свидетельства против «фатального» участия о. Матфея в творческой судьбе Гоголя, версия Мережковского продолжает сохранять своё влияние, получив серьёзное подтверждение совсем недавно - в 1997 году были опубликованы материалы, показавшие, что Мережковский верно передал существо дела, хотя и ошибся в деталях: Гоголь перестал писать смешное не по требованию о. Матфея, а по совету о. Макария.

С оптинским старцем Макарием (Михаил Николаевич Иванов, 1788-1860)^[1], человеком высокообразованным, знатоком святоотеческой литературы, Гоголь познакомился при посещении Оптиной пустыни в 1850 году. В Жизнеописании преп. Макария, которое как раз и было опубликовано в 1997 году (хотя было подготовлено к публикации примерно в 1914), сказано, что во время этой встречи старец советовал  Гоголю оставить писательство «в смехотворном тоне» и «начать новую жизнь во Христе», что писатель исполнил:

Достоверно известно, что батюшка о. Макарий с христианской точки зрения не одобрял его светскую литературную деятельность и советовал ему оставить писательство в этом роде и начать новую жизнь во Христе, по заповедям евангельским. И Гоголь во всём согласился, приняв близко к сердцу наставления старца Макария. … Слышно было, что по возвращении его из Оптиной в Москву душевное настроение его совершенно изменилось. Он уже не только перестал писать в смехотворном тоне, но и сожалел о том, что было прежде написано, и даже выражал желание, если бы можно было, уничтожить все свои светские литературные произведения (Жизнеописание 196-197).

Разумеется, столь значительная перемена в мировоззрении Гоголя произошла не так внезапно, как об этом повествует житие старца. Книга Гоголя Выбранные места из переписки с друзьями, изданная  в 1847 году, свидетельствует о том, что её автор по крайней мере за три года до встречи с преп. Макарием старался жить по евангельским заповедям, ради чего начал пересматривать и свои художественные принципы. Старец лишь помог ему сделать окончательные выводы, то есть совершенно отказаться от комического в своём творчестве. Гоголь принял этот совет. Почему?

Почему великий комический писатель согласился с тем, что жизнь художника во Христе невозможна без отказа от «смехотворства»? Для того, чтобы ответ на этот вопрос получил достаточную степень объективности, обратимся к двум независимым друг от друга источникам информации: творениям святых отцов и литературоведческим исследованиям.

Святоотеческое толкование понятия смех

Одной из причин взаимопонимания между Гоголем и преп. Макарием была их любовь к святоотеческой литературе. Оптинский старец был признанным знатоком в этой области, а Гоголь - любителем, но к 1850 году он прочёл наиболее известные произведения святых отцов и составил значительные по объёму сборники выписок из этих творений (Т. 8: 825-828). Более того, имя Гоголя встречается в списках представителей русской интеллектуальной элиты, принимавших участие в типографском издании рукописных копий творений святых отцов, которое осуществлял преп. Макарий в 1840-60 е годы.^[2]

Итак, что же говорят святые отцы о смехе?

В статье использованы произведения преп. Антония Великого (250-355), свят. Василия Великого (329-379) и преп. Иоанна Синайского (484 или 525-604?), автора Лествицы, а также   высказывания отцев-пустынников, взятые из Отечника свят. Игнатия (Дмитрий Александрович Брянчанинов, 1807-1867). Выбор авторов оправдан тем, что их имена пользуются бесспорным авторитетом - это столпы православия, и тем, что они предельно ясно излагают суть проблемы.

Суть эта такова: человеку свойственны два вида смеха - собственно смех и духовный смех. Собственно смех святые отцы называют также термином смехотворство, а духовный - терминами смех души, душевный смех, радость и веселие:

Предаваться неудержимому и неумеренному смеху - знак невоздержности, необузданных движений и не сокращаемого строгим разумом надмения в душе. Душевную радость изъявить светлою улыбкою не противно приличию, поколику только выражается написанное: Сердцу веселящуся лице цветет (Притч. 15, 13). … Это рассуждение подтверждает мудрейший Соломон, говоря: Буй в смехе возносит глас свой: муж же разумный тихо осклабится (Сир. 21, 23). И Екклесиаст, предотвращая такой род смеха, которым более всего сокрушается душевная твёрдость, говорит: Смеху рекох: погрешение (2, 2). … Не должно вводить вас в заблуждение одинаковое наименование смех. Ибо Писанию обычно называть нередко смехом душевную радость и весёлое расположение при получении благ. Так Сарра говорит: Смех мне сотвори Бог (Быт. 21, 6), и  Блажени плачущии ныне, яко возсмеетеся (Лук. 6, 21). Таково место у Иова: Истинные же уста исполнит смеха (Иов 8, 21). Ибо все сии наименования употреблены в означение веселия при душевной радости (Свят. Василий Великий. Т. 5 :126-127).

Кто облекся в блаженный, благодатный плач, как в брачную одежду, тот познал духовный смех души (то есть радость) (Преп. Иоанн Синайский. Лествица. 7:40, 81)

Смехотворство и духовный смех противопоставлены друг другу по нескольким признакам. Во-первых, смехотворство входит в область греха и соседствует с такими бесспорными грехами, как ложь, алчность, пьянство, блуд и т.д. Духовный же смех, напротив, есть знак освобождения от греха:

(Алчность говорит): первородный сын мой есть блуд, а второе после него исчадие - ожесточение сердца, третье же - сонливость. … Дщери мои суть: леность, многословие, дерзость, смехотворство, кощунство, прекословие, жестоковыйность, непослушание, безчувственность, пленение ума, самохвальство, наглость, любовь к мiру, за которою следует осквернённая молитва, парение помыслов и нечаянные и внезапные злоключения, а за ними  следует отчаяние - самая лютая из всех страстей (Преп. Иоанн Синайский. 14:36, 111).

Бог не требует, братия, и не желает, чтобы человек плакал от болезни сердца, но чтобы от любви к Нему радовался душевным смехом. Отыми грех, и излишни будут болезненные слёзы чувственным очам, ибо когда нет раны, то не нужен и пластырь. У Адама прежде преступления не было слёз, как не будет их и по воскресении, когда грех упразднится; ибо тогда отбежит болезнь, печаль и воздыхание (Ис. 35: 10)  (Преп. Иоанн Синайский. 7:45, 82).

Во-вторых, смехотворство привносится в человеческую жизнь диаволом и его слугами. Духовный же смех - это дар Божий:

Когда бесы увидят, что мы в самом начале стараемся отойти от смехотворных речей вредного рассказчика, тогда покушаются обольстить нас двоякими помыслами: «не опечаливай, - внушают они нам, - повествователя», или: «не выставляй себя человеком более боголюбивым. нежели прочие». Отскочи скоро, не медли, а если не так, то во время молитвы твоей вообразятся помышления о предметах смешных (Преп. Иоанн Синайский. 12: 5, 101).

Размышляя о свойстве умиления, изумляюсь тому, каким образом плач и так называемая печаль заключают в себе радость и веселие, как мёд заключается в соте. Чему же мы из сего научаемся?  Тому, что такое умиление есть поистине дар Господень. Нет тогда в душе плотской сладости, потому что Бог утешает сокрушенных сердцем сокровенным образом (Преп. Иоанн Синайский. 7:49, 83).

Дар духовного смеха получает тот, кто много плачет, потому что слезами душа очищается от греха, и Господь ниспосылает в очищенную душу теплоту (огонь), свет и радость. Вот эта радость и есть духовный смех:

Много в роде нашем таких, которые не получили той силы, которая доставляет душе сладость, исполняет её день ото дня всё большей радостию и веселием и возжигает в ней Божественную теплоту. … Если кто из вас увидит, что он не одарён этой теплотою, пусть постарается взыскать её, и она придёт к ищущему её. Она похожа на огонь. … Когда увидите, что по нерадению и лености души ваши охлаждаются, поспешите возбудить их, проливая над ними слёзы (Преп. Антоний Великий. Т. 1: 36-37).

Итак, в бездне плача находится утешение, и чистота сердца получает просвещение. Просвещение же есть неизреченное действие неведомым образом разумеваемое и невидимым образом зримое. Утешение есть прохлаждение болезнующей души, которая, как младенец, и плачет внутренно и вместе радостно улыбается (Преп. Иоанн Синайский. 7: 55, 85)

Инверсия святоотеческой формулы

Сочетание «плач и смех» или «слёзы и смех» немедленно приводит на память знаменитое гоголевское «сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слёзы », давно истёртое частым цитированием. В свете знаний о соотношении плача и смеха в духовной сфере это общее место вновь обретает смысл. Для того, чтобы выявить этот смысл, обратимся к исследованиям гоголевского творчества. В работах Василия Розанова, Юрия Тынянова и Бориса Эйхенбаума чередование «смеха и слёз» рассматривается как центральный и основополагающий принцип поэтики Гоголя, только описан этот принцип в литературоведческих терминах - как необходимое наличие и взаимосвязь двух противоположных стилей или планов: комического - лирического, низкого-высокого, комического-трагического:

…У Гоголя два плана: высокий, трагический и низкий, комический. Они обычно идут рядом, последовательно сменяяя друг друга. В одной из ранних статей Гоголя («Борис Годунов. Поэма Пушкина»), где он говорит о «двух враждующих природах человека», уже даны особенности обоих планов - в речи Поллиор (высокий план) и в разговорах «весёлого кубика» с «кофейной шинелью» (низкий). … Оба плана прежде всего различны по лексике, восходят к разным языковым стихиям: высокий - к церковнославянской, низкий - к диалектической. Литературные роды, к которым преимущественно прикреплены оба плана, восходят к разным традициям: традиция гоголевских комедий и традиция его писем, восходящим к проповедям XVIII века (Тынянов 1921: 203)

Есть, сверх отмеченной главной в нём черты, сужения и принижения человека, другая, которою он стал так непонятен, таинствен для всех и которою влечёт к себе наше сердце, зовёт к себе будущее, - как первою чертою очаровывает наш ум, отталкивает прошлое. Эта черта … есть его бесконечный лиризм, оторванный, как и прочее, от связи с действительностью. К чему он относится? Только к этой иронии, с нею связан, без неё не появлялся (Розанов 1894: 149).

Сам по себе принцип чередования двух противоположных планов не является оригинальным свойством гоголевской эстетики; это ведущий принцип гротеска вообще и романтического гротеска в частности (наличие черт гротеска у Гоголя общепризнано). Фридрих Шлегель. например, в своём Разговоре о поэзии (Schlegel Friedrich, Gesprach uber die Poesie, 1800) среди признаков гротеска, наряду со смешением чужеродных элементов действительности, разрушением обычного  порядка и строя мира, свободной фантастичностью образов (всё свойственно Гоголю), называет «смену энтузиазма и иронии» (Цит. по Бахтин 1965: 23).

Оригинальное, «гоголевское», свойство чередования лиризма и иронии обнаружил Василий Розанов:

Лиризм  Гоголя всегда есть только жалость, скорбь, «незримые миру слёзы сквозь видимый смех», как-то мешающиеся с этим смехом: но, замечательно, не предшествуя ему, но всегда за ним следуя (курсив Розанова, 1894: 149). ^[3]

Это наблюдение Розанова (которому сам он дал объяснение, далёкое от нашей темы), будучи рассмотрено в связи со святоотеческим толкованием смеха, помогает в исследовании проблемы комического у Гоголя. По святоотеческому учению, покаянные слёзы предваряют дар духовного смеха, а у Гоголя, как справедливо отметил Розанов, слёзы и скорбь всегда следуют за смехом, то есть мы имеем дело с инверсией необходимого порядка следования элементов. Что означает эта инверсия? Рассмотрим некоторые её примеры, но прежде отметим, что Гоголь знал о разных видах смеха и душевный смех описывал в терминах, подобных святоотеческим:

Нет, смех значительней и глубже, чем думают. Не тот смех, который порождается временной раздражительностью, желчным … расположением характера, не тот также лёгкий смех, служащий для праздного развлечения и забавы людей, - но тот смех, который весь излетает из светлой природы человека, излетает из неё потому, что на дне её заключён вечно бьющий родник его <…> Засмеяться добрым, светлым смехом может только одна глубоко добрая душа (Театральный разъезд. 1842. Т.3-4: 442).  

Теперь рассмотрим три примера проявлений упомянутой инверсии  в творческой судьбе Гоголя. Первый пример касается «неудачи» с постановкой Ревизора (1836). Второй - особого «послевкусия», горькой тоски, которая охватывает читателя или слушателя после того, как он вдоволь посмеялся над шутками Гоголя. Третий - уверенности Гоголя в том, что он всю жизнь смеялся над чёртом.

Миссия комического автора

В чём состоял «неуспех» первой постановки Ревизора? Мы знаем, что спектакль был принят прекрасно, все смеялись, но Гоголь, потрясённый «провалом», бежал за границу. Позже, в 1848 году, он признавался:

  «Если сила смеха так велика, что её боятся, стало быть, её не следует тратить по-пустому». Я решился собрать всё дурное, какое только я знал, и за одним разом над ним посмеяться - вот происхождение «Ревизора»! Это было первое моё произведение, замышленное с целью произвести доброе влияние на общество, что, впрочем, не удалось: в комедии стали видеть желание осмеять узаконенный порядок вещей и правительственные формы… Представленье «Ревизора» произвело на меня тягостное впечатление. Я был сердит на зрителей, меня не понявших, и на себя самого, бывшего виной тому, что меня не поняли. Мне хотелось убежать от всего (Искусство есть примирение с жизнью. Письмо Жуковскому от 10 января н.ст. Т. 6: 238).

Почему Гоголь бежал? Ревизор имел исключительный успех и снискал весёлый смех соотечественников, но Гоголю нужен был смех, вызывающий слёзы: от театральной комедии он ожидал того же эффекта, какого достиг пророк Иона своей проповедью ниневитянам, - покаяния немедленного и всеобщего, которое приведёт к всеобщему преображению. «Он надеялся на очищающую силу смеха» (Зеньковский 1961: 109). Роль комического автора Гоголь воспринимал как высокую миссию, как служение на благо отечества, а в обличительном смехе видел средство к преобразованию жизни. По наблюдениям Константина Мочульского, неопределённые юношеские мечты Гоголя о служении на благо человечества к 1836 году выкристаллизовались в уверенное стремление служить «правдивому закону» обличением  «порока» с театральной «кафедры»: 

Психологическая связь между концом профессорской деятельности Гоголя и началом театральной вполне бесспорна. … Гоголь с лицейской скамьи не представлял себе своего служения человечеству иначе как в виде государственной службы… Можно ли дело комического писателя считать государственной службой? В статье Петербургская сцена в 1835-1836 году Гоголь отвечает утвердительно: «Благосклонно склонится око Монарха к тому писателю, который, движимый чистым желанием Добра, предпримет уличить низкий порок… и этим подаст помощь и крылья Его правдивому закону» (Мочульский 1934: 19).  

Известно, что Виссарион Белинский и его последователи приветствовали обличения Гоголя, видя в них средство к преображению российской действительности, но преображению в узко социальном смысле, сам же Гоголь свою задачу понимал гораздо шире и глубже: своим обличительным смехом он боролся с универсальным злом, как объясняет Николай Бердяев:

…Творчество Гоголя есть художественное откровение зла как начала метафизического и внутреннего, а не зла общественного и внешнего, связанного с политической отсталостью и непросвещённостью (1918: 8)

Пророческая сущность гоголевского гения была ясна уже Достоевскому, и несмотря на успех «прогрессивной» критики в создании «гражданственного» облика писателя  (Белинского и Гоголя с базара понесёт), стереотип Гоголя как «обличителя-гражданина» был преодолён в XX веке (за пределами СССР, конечно). Перед исследователями темы «Гоголь как пророк» сразу же стал вопрос: можно ли смех использовать для борьбы с «метафизическим и внутренним  злом», то есть с грехом? Прояснить эту проблему нам поможет исследование второго примера инверсии у Гоголя.

Смех как грех

Второй пример инверсии «слёзы-смех» - это реакция слушателей на шутки Гоголя. Существуют документальные свидетельства того, что слушатели и читатели Гоголя, вдоволь посмеявшись над его рассказами, испытывали после этого особого рода горечь, тоску, грусть. Наиболее широко известна реакция Пушкина на чтение Мертвых душ, о чём Гоголь рассказал в 1847 году в книге Выбранные места из переписки с друзьями:

Пушкин, который всегда смеялся при моём чтении (он же был охотник до смеха), начал понемногу становиться всё сумрачней, сумрачней, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтенье кончилось, он произнёс голосом тоски: «Боже, как грустна наша Россия!»  (Т. 6: 79).  

Так же описывает свою читательскую реакцию о. Василий Зеньковский:

Смех Гоголя только сначала смешит, а потом переходит в уныние (Как поссорились…), в нелепость (Женитьба), в горестное недоумение, таящее в себе трагические ноты (Ревизор)

… Припомним, как кончается особенно эффектный в смысле обилия комизма рассказ «Как поссорились Ив.Ив. и Ив. Ник.»: оба героя рассказа от своей тяжбы совершенно изменились, поседели, осунулись, но тем сильнее в них была ненависть друг к другу. То, что было смешного в них, отступило на задний план, и Иван Иванович и Иван Никифорович жили теперь только надеждой выиграть в суде своё дело. Автор кончает словами: «скучно на этом свете, господа». Этот меланхолический финал не зачёркивает всего того, что было в рассказе, но если после меланхолического финала снова перечитать рассказ, он перестанет вызывать смех и будет навевать самые грустные мысли (1961: 33).

То же говорит Гоголь о Ревизоре:

Сквозь смех, который никогда ещё во мне не появлялся в такой силе, читатель услышал грусть (Авторская исповедь. Т. 6: 211).         

Движение от удовольствия к горечи, которое мы наблюдаем во всех этих свидетельствах, соответствует формуле развития греховного поступка, которую мы повсеместно находим как в святоотеческой литературе, так и в литургической практике Церкви. Вот как эта формула изложена в Каноне в недлю сыропустную: Сладокъ вкусъ плодъ разума во Едем  яви ми ся насыщшемуся снди, въ желчь же бысть конецъ его (описание первого грехопадения). 

Судя по этим примерам, смех Гоголя укладывается в формулу греха, что, как мы уже убедились, соответствует святоотеческому представлению о смехотворстве. Но почему смеяться грешно? Что в этом плохого? Что делает смех грехом? Святые отцы отвечают так: грехом смех делает извращённая Адамовым грехопадением природа человеческая. Авва Исаия выражает общее мнение святых отцов о природе человека, говоря:

Когда он послушался обольстителя, тогда все чувства его извратились, перешли в состояние противоестественное … Естественное вожделение, без которого невозможна любовь к Богу, …превращено в страстное похотение … Естественная ревность, без которой невозможно преуспеяние в деле Божием, … изменилась в противоестественную, и мы ревнуем друг против друга, завидуем друг другу и лжём друг на друга … Естественный гнев, без которого невозможно приобрести чистоту, если не будем гневаться на всё, всеваемое в нас врагом, … заменён в нас гневом на ближних по самым ничтожным, ничего не значащим поводам… (Отечник 154-155).

Смех - проявление чувства радости, данное Творцом человеку непорочным и извращённое при грехопадении Адама. В русле этой традиции о греховной сущности смеха говорит более близкий нам во времени святой, новосвященномученик Арсений, епископ Серпуховской (Арсений Иванович Жадановский, 1874-1937), известный духовный писатель дореволюционной России:

Как физиологическое явление, смех имеет в нашей природе естественную, прирождённую основу. Но в природе человеческой грехом всё извращено, все естественные проявления теперь несовершенны, а некоторые крайне грубы. Это нужно сказать и относительно смеха. Откуда же он выродился, где его чистая, правильная основа?

       Человеку свойственно переживать радостные, восторженные чувства, и вот это-то проявление восторженных чувств человека, при несовершенном своём отправлении выражается в смехе. Смеётся, можно сказать, греховный человек. Смех - принадлежность, свойство падшего человека. От смеха нужно отличать добрую улыбку, происходящую от чистой радости. Она естественна и поистине безгрешна; она бывает тиха, кротка, спокойна… Но вот смеётся греховный человек, и когда? Смеётся он при безнравственных разговорах, смеётся при виде и описании недостатков человеческих; смеётся во время увеселений, смеётся при всяком пустом обстоятельстве, и смех во всех этих случаях вполне греховное явление (1912-17: 40)

Русскому православному менталитету, лучше сказать, русскому православному сердцу эти рассуждения и не нужны: оно само чувствует связь между понятиями «смех» и «грех» и отражает эту связь в русском языке. Свидетельствуя о том, что в русском языке слова «смех» и «грех» систематически соотносятся - не только в сфере семантики, но даже и фонетически, Сергей Аверинцев делает вывод:

Фраза «святой пошутил» (The Saint made a joke) в западных языках семантически допустима. По-русски такого и выговорить невозможно; подлежащее «святой» отказывается соединяться со сказуемым «пошутил», и это потому, что в народном языковом обиходе глагол «пошутить» систематически обозначает деятельность бесов (1993: 341).

Гоголь и чёрт

Лингвистические наблюдения Аверинцева совпадают с утверждением святых отцов о том, что греховный смех даёт человеку дух злобы. Именно на этот источник комического направления у Гоголя указывает оптинский монах Евфимий (Трунов), который пишет в своём Дневнике 8 апреля 1857 года:

Под жгучим ядом насмешки, обличения, прожглось и провалилось рубище, прикрывавшее доселе наготу общества русского, а на соткание ему нового ни силы, ни разума, ни дарования не хватило у того «духа», который владел талантом Гоголя и обливал все его произведения своим ядом (Нилус 1911: 216)

Так мы пришли к третьему примеру инверсии и к разговору о том, кто над кем смеялся: Гоголь над чёртом или чёрт над Гоголем. Теперь нам ясно, что миссия комического автора оказалась ошибкой в стремлении Гоголя послужить человечеству. И эта миссия, и его старания  посмеяться над злом и «выставить чёрта дураком» (Мережковский 1909: 3) были спровоцированы … самим чёртом. Как пишет Григорий Мейер:

Начав с высмеивания наших грехов, Гоголь скоро перестал отличать живого человека от порока и порок от того, кто его сеет и выращивает в нас. Чёрт разыграл своё дело чисто и пресёк-таки художеству Гоголя все пути к искуплению и спасению (1952: 223)   

Мейер был бы прав, если бы Гоголь не встретился с преп. Макарием и не принял бы решение «погасить свой гений». Однако здесь важна точность: Гоголь решил погасить только одну составляющую главного принципа своей поэтики - комический гений. Рассмотрим художественные приёмы комического у Гоголя.

Эстетика демонического

Обобщая результаты исследований гоголевской поэтики, мы можем заметить, что, во-первых, при описании основных комических приёмов - гиперболизм, механичность или мертвенность героев, маска, вещная метафора, застывшая антитеза - исследователи достаточно часто употребляют неожиданные для теоретической работы термины: демонический, чёрт, демонизм, инфернальный и т.д.; а во-вторых, при этом описании систематически употребляются слова: смерть, человекоубийство, мертвенный, а по отношению к смеху Гоголя - убийственный, неживой или умерщвляющий. 

Сначала поговорим о терминах демонизма. Прежде всего, приёмы Гоголя, названные выше, совпадают с теми, которые Михаил Бахтин включил в число приёмов романтического гротеска в своей работе о Рабле (1965). Как мы уже упоминали, сам по себе факт наличия черт гротеска у Гоголя широко признан, но в рамках нашей темы важно то, что при описании романтического гротеска как Бахтин, так и те авторы, на которых он ссылается (Бонавентура, Жан-Поль, Шлегель), используют термины демонический, чёрт, демонизм, инфернальный, в том числе, для описания смеха:

В романтическом … гротеске чёрт приобретает характер чего-то страшного, меланхолического, трагического. Инфернальный смех становится мрачным злорадным смехом (Бахтин 1965: 22)

Жан-Поль сам подчеркивает меланхолический характер уничтожающего юмора и говорит, что величайшим юмористом был бы чёрт (Бахтин 1965: 23)

Сопоставив наблюдения над приёмом маски в исследованиях романтического гротеска и гротеска гоголевского, убеждаемся, что в том и другом случае приёму приписаны  (или в нём выявлены) демонические свойства:

В романтизме маска … приобретает мрачный оттенок. За маской часто оказывается страшная пустота, «Ничто» (этот мотив очень сильно разработан в Ночных дозорах Бонавентуры) (Бахтин 1965:   22)

Маска одинаково вещна и призрачна; Акакий Акакиевич  легко и естественно сменяется привидением; маска казака в красном жупане сменяется маской колдуна. Призрачно, прежде всего, движение масок, но оно-то и создёт впечатление действия  (Тынянов 1921: 202)

Предыдущий пример показывает, что тема демонизма при описании комических приёмов Гоголя не чужда и представителям формальной школы, которые употребляют и сами термины: «движущаяся вещь демонична: поднимающийся мертвец, галушки, сами летящие в рот Пацюку, обратный бег коня в Страшной мести» (Тынянов 1921: 202). Кроме того, формалисты находят, что механичность или мертвенность героев, а также статичность сюжета у Гоголя возводят автора в ранг некоего вселенского «режиссёра», который «может играть всеми нормами и законами реальной жизни» (Эйхенбаум 1919) и способен даже преображать жизнь «путём смены масок» (Тынянов 1921: 204). Настолько очевидна роль автора-«кукловода» в гоголевских текстах, что совпадают выводы представителей противоположных мировоззрений:

…Это крошечные восковые фигурки, но все они так искусно делают свои гримасы, что мы долго подозревали, уж не шевелятся ли они. Но они неподвижны… Это за них автор переступает ногами, поворачивается, спрашивает и отвечает: они сами неспособны к этому (Розанов 1894: 140).

Сюжет у Гоголя имеет значение только внешнее и потому сам по себе статичен… Настоящая динамика … - в построении сказа, в игре языка. Его действующие лица - окаменевшие позы. Над ними, в виде режиссёра и настоящего героя, царит веселящийся и играющий дух самого художника (Эйхенбаум 1919)

Образы смерти и убийства в художественных приёмах Гоголя видят Василий Розанов и Николай Бердяев, говоря, что это «эксперимент, расчленяющий и распластывающий органически-целостную действительность» (Бердяев 1918: 9); «искалечение  человека против того, что и каков он в действительности есть» (Розанов 1894: 147); «на какую бы смешную сцену мы ни попали, мы увидим всюду … мёртвую ткань языка, в которую обёрнуты все выведенные фигуры, как в свой общий саван» (Розанов 1891: 139). Термин «уничтожающий юмор», который Жан-Поль использует по отношению к романтическому гротеску вообще (Бахтин 1965: 65), повторяет почти буквально - «умерщвляющий смех» - Григорий Мейер, но уже по отношению к комическому таланту Гоголя  (1952), о котором до него Розанов сказал: «это не есть живой смех» (1894: 140). Бердяев подводит итог:

Гоголь был художником зла. … В творчестве его есть человекоубийство. И Розанов прямо обвиняет его в человекоубийстве (1918: 9).

Таким образом, наблюдения литературоведов подтверждают мнение оптинцев: полученный от Бога дар Гоголь использовал в интересах человекоубийцы-диавола, развив свой комический гений до человекоубийственного совершенства.  

Освобождение из плена инверсии

Встреча с преп. Макарием помогла Гоголю разрешить «конфликт между комическим гением и православной совестью» так, что возобладала совесть. О. Евфимий (Трунов) записал в своём Дневнике 2-3 июня 1851 года:

Гоголь хотя и поздно, но всё же истинно и искренне понял назначение христианского писателя, устрашился страшного ответа, который ему придётся дать пред Домовладыкой, от всего сердца принёс покаяние в содеянном им тяжком грехе осмеяния Божьего творения - души христианской (Нилус 1911: 113)

Православная совесть возобладала и освободила Гоголя из диавольского плена инверсии отвергнув злой смех, слезами покаяния писатель очистил душу от греха, и в неё вошёл смех духовный. Чем мы это докажем? Предсмертными записями Гоголя.

Предсмертные записи были сделаны крупным, ясным почерком, каким пишут дети, о чём свидетельствует биограф:

Почерк его меняется. Мелкий, бисерно-убористый и похожий на нитку чистого жемчуга, он вдруг вырастет и приобретёт детские формы: буквы станут выше, крупнее, перо будет медленно двигаться по бумаге, выводя слова ясно… (Золотусский 1984: 516).

Духовный смех свойствен тем, у кого светлая, добрая, чистая душа, как сказал Гоголь, то есть святым, но не только им, а ещё и детям. Архиеп. Иоанн (Шаховской) пишет:

Святые светили миру и плачем своим, и улыбкой. Как дети … Аще не обратитеся и будете яко дти - не внидете въ Царство Небесное (Матф. 18,3). Высшая похвала человеку - сказать: «У него детский смех», смех непорочный, близкий к райской гармонии.

Аще не будете малы, яко дти, не внидете в Царствiе Небесное - написал  Гоголь детским почерком за несколько дней до кончины (Т.6: 392).

Инокиня Татиана (Спектор),

доктор филологических наук,

Леснинский монастырь Пресвятой Богородицы, Франция

Сноски:

^[1] Преп. Макарий Оптинский в Оптину пустынь перешёл в 1834 из Площанской, где подвизался под руководством старца Афанасия, ученика преп. Паисия (Петр ? Величковский, ???). Духовником Оптиной был назначен в 1836; начальником Иоанно-Предтеченского скита - в 1839.

^[2] В издании творений святых отцов Оптиной пустынью в 1840-60-е годы участвовали в разное время: преп. Амвросий Оптинский (Александр Михайлович Гренков, 1812-1891), иером. Леонид (Лев Александрович Кавелин, 1822-1891, с 1877 архимандрит и наместник Троице-Сергиевой Лавры), иером. Ювеналий (Иван Андреевич Половцев, 1826-1904, с 1893 архиепископ Литовский), иером. Климент (Константин Карлович Зедергольм, магистр классической филологии, 1830-1878), философ и журналист Иван Васильевич Киреевский (1806-1856), профессоры Московского университета Степан Петрович Шевырёв (1806-1864) и Михаил Петрович Погодин (1800-1875), профессор Киевского университета Михаил Александрович Максимович (1804-1873), издатель журнала Домашняя беседа Виктор Ипатьевич Аскоченский (1793-1879), издатель журнала Маяк Степан Анисимович Бурачек (1800-1876), церковный историк Тертий Иванович Филиппов (1825-1899), духовный писатель Андрей Николаевич Муравьёв (1806-1874) и профессор Московской Духовной академии протоиерей Феодор Александрович Голубинский (1794-1854), который был и цензором издания. 

^[3] Позднее эту особенность мимоходом отметил Борис Эйхенбаум, говоря только о Шинели: «Получился гротеск, в котором мимика смеха сменяется мимикой скорби» (1919).

Использованная литература:

Аверинцев, Сергей С. «Бахтин и русское отношение к смеху». От мифа к литературе: Сборник в честь 75-летия Е.М. Мелетинского. М., 1993, 341-345

Преп. Антоний Великий. «Изречения св. Антония Великого». Добротолюбие. В 5 т. 3-е изд.  М.: Русский на Афоне Пантелеимонов монастырь. 1895. Т. 1: 116-139

Новосвящмуч. Арсений (Жадановский) Духовный дневник. 1912-1917. М.: Отчий дом. 2006

Бахтин, Михаил М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М., 1965

Он же. «Рабле и Гоголь: Искусство слова и народная смеховая культура».Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М.: Художественная литература. 1975, 484-495

Бердяев, Николай А. Духи русской революции. 1918. Paris: YMCA-PRESS. 1947

Свят. Василий Великий. «О подвижничестве». Творения иже во святых отца нашего Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийской. В 7 т. 3-е изд. М. и Сергиев Посад: Богословский вестник. 1892. Т. 5

Воропаев, Владимир А. «Гоголь и монашество». Лепта. 1993, №2: 142-185

Гоголь, Николай В. Собр. соч. в  9 т. Сост. Воропаев, Владимир Алексеевич  и И. А.  Виноградов. М.: Русская книга. 1994

Жизнеописание оптинского старца иеросхимонаха Макария. Сост. Архим. Агапит (Беловидов).  1914? Под ред. Елены Помельцовой. Введенская Оптина Пустынь. М.: Отчий дом. 1997

Зеньковский, Василий В. Н.В. Гоголь. 1961. М.: РИФШСлово. 1997

Золотусский, Игорь П. Гоголь. Жизнь замечательных людей (Серия биографий). 1979. Вып. 595. М.: Молодая гвардия. 1984

Преп. Иоанн Синайский (Лествичник). Лествица. 7-е изд. Козельской Введенской Оптиной Пустыни. Сергиев Посад. 1908

Архиеп. Иоанн (Шаховской). Книга свидетельств. Нью-Йорк: Ихтис. 1965

Мейер, Георгий А. «Трудный путь. Место Гоголя в метафизике русской литературы».  1952. Сборник литературных статей. Frankfurt Main: Посев. 1968: 211-41

Мережковский, Дмитрий С. Гоголь. Творчество, жизнь и религия. СПб., 1909

Мочульский, Константин В. «Духовный путь Гоголя». 1934. Гоголь. Соловьёв. Достоевский.  М.: Республика. 1995, 7-60

Нилус, Сергей А. Святыня под спудом. Тайна православного монашеского духа. Сергиев Посад: Свято-Троицкая Сергиева лавра. 1911

Отечник, Избранные изречения святых иноков и повести из жизни их, собранные епископом Игнатием (Брянчаниновым). 3-е изд. СПб., 1891

Розанов, Василий  В. «Пушкин и Гоголь». 1891. Легенда о Великом инквизиторе Ф.М.  Достоевского. Под ред. А.Н. Николюкина. М.: Республика. 1996: 136-142

Он же. «Как произошёл тип Акакия Акакиевича». 1894. Там же, 143-162

Тынянов Юрий Н. «Достоевский и Гоголь (К теории пародии)». 1921. Поэтика.  История  литературы. Кино. М., 1977, 198-226         

Эйхенбаум, Борис М. Как сделана Шинель Гоголя. 1919  

Fanger, Donald L. «Gogol». Handbook of Russian Literature. Ed. Terrras, Victor. New Haven and London: Yale UP. 1995, 174-177

Milne, Lesley. «Satire». The Cambridge Companion to the Classic Russian Novel. Ed. Jones, Malcolm  V. and Robin Feuer Miller. Cambridge: Cambridge UP. 1998: 86-104