Версия для печати

В предисловии к «Житию преподобного и богоносного отца нашего игумена Сергия чудотворца» древнерусский писатель Епифаний Премудрый говорит, что на первые записи о жизни «старца свята» он, Епифаний, «дерзнул» — не помнит точно — через год или два по кончине Сергия, но что с тех пор минуло уже двадцать шесть лет. Только теперь, по прошествии четверти века, писатель наконец решается, испросив совета и благословения у премудрых наставников, приняться за работу над житием.

Удивителен этот столь долгий срок приготовления старинного автора к заветному труду. В наши дни так не бывает. В наши дни борзописцы-биографы норовят вручить издателю пухлые жизнеописания чуть не на другой день после смерти своих «героев». А иные, вдохновленные «свыше» — видел, знаю, — не стесняются тащить в издательство биографию верховного лица еще при жизни оного. Стремительность отчасти объяснима: надо, надо крепко поспешать, не ровен час, глядишь, книга еще не сброшюрована, а «героя» уже выносят вон из пантеона.

Зато Епифания читают русские люди уже шесть веков почти и будут читать до скончания света, а эти наши хитроухие епифашки линяют тем же самым часом, что и их незадавшиеся кумиры.

Итак, четверть века подспудной подготовительной работы, и лишь потом приходит решение. Епифаний говорит, что делал записи «в свитцех» и «в тетратех», делал их «запаса ради, и памяти ради, и пользы ради». Делал, не придерживаясь временной последовательности, «не по ряду, но предняя назади, а задняя напереди».

Очень бы хотелось теперь хоть краем глаза глянуть на эти его свитки и тетрадки. Впрочем, можно догадываться, о каких предметах идет речь. Свитки мастерились из полос обработанной скотьей кожи — пергамена, но в бедном монастырском обиходе пергамен сберегался для книг богослужебного круга, и Епифаний для своих личных записей, скорей всего, пользовался какими-то отходами писчей кожи, лоскутами обветшалых книг. Что до бумаги, то она в конце XIV — начале XV веков была на Руси привозной заморской диковиной и такой же редкостью, как для нас теперь пергамен. Можно догадываться, тетрадки в Троицкой обители, где монашествовал Епифаний при жизни игумена Сергия и по его кончине, ладились из пластов бересты. Про Сергия точно известно, что он пользовался берестяными книжками-самоделками.

Епифаньевы свитки и тетрадки исчезли бесследно, да и само его «Житие Сергия» в первоначальном виде не сохранилось. После смерти Премудрого оно было отредактировано другим писателем-агиографом — Пахомием Логофетом. В предисловии к житию Епифаний замечает, что он из своих заготовок включил в книгу «от многа мало», то есть произвел строгий, жесткий отбор сведений, пригодных для рассказа о Сергии. Вот это отверженное им многое — вот что мне то и дело мерещится за пределами дошедшего до нас текста. И не только этот Епифаниев излишек, исчезнувший без следа, но и то, видимо, тоже не малое, что по своему усмотрению позже изъял из книги Премудрого Пахомий.

«Житие Сергия» и само по себе, в сохранившихся его записях, — труд объемный, необыкновенно насыщенный бытовыми подробностями, образец житийного реализма, одна из вершин древнерусской литературы. И все же, все же... Слаб человек, мне жалко многого. Можно понять монаха Епифания, его авторскую суровость по отношению к этому многому. Литература, да и не только монашеская, всегда есть отбор, строгий, даже жестокий отбор, такой же неумолимый, как естественный отбор в природе. Но об одном из величайших людей Древней Руси, о самом почитаемом в народе русском святом, так бы хотелось знать больше, чем нам оставлено знать.

Епифаний, к примеру, почти не касается участия Сергия в делах государственных. Хорошо еще, что следы этих дел остались в летописях, в духовных и договорных великокняжеских грамотах, в воинских повестях о Куликовской битве.

Можно говорить об изъянах нашего читательского воображения, воспитанного прежде всего на образцах «светской», «мирской» биографии. Но его вряд ли быстро исправишь, оно то и дело ропщет при встрече со старинным житием. Мы хотели бы услышать от Епифания, как выглядел Сергий Радонежский, какого он был роста, какой имел голос, какие приметы, каким обладал характером... Может быть, имелись у него какие-то привычки, любимые какие-то словечки, кто из духовных писателей был им особо почитаем. Или вот еще: как отзывался он о своих именитых современниках — о князьях, митрополитах, епископах, тысяцких, воеводах. А если он, допустим, не имел обыкновения высказываться вслух об этих личностях и их поступках, то и эту особенность поведения Сергия важно бы нам знать. Возможно, такого рода любопытство — штука праздная, если не вредная. Но ничего не могу поделать, оно томит, беспокоит, и не один уже год. И одного ли меня? Не каждого ли человека, приезжающего в Лавру, чтобы поклониться мощам преподобного? Впрочем, у нас не зря чаще говорят: «приложиться к мощам». Этот более чувственный глагол и более точен. Потому что человек, значит, хочет не просто поклониться, но именно приложиться, прикоснуться к мощам, прильнуть хоть на миг ко всей жизни святого, ко всей полноте его существа.

В такой вот чувственности нет ничего, думаю, стыдного или варварского, внешне обрядового. Мы идем к Сергию, чтобы испросить у него совета, помощи, заступничества. Идем, потому что нам хочется постичь смысл русской святости, смысл всей нашей исторической судьбы. Но, прикладываясь к мощам, мы жаждем и почувствовать Сергия — через землю, по которой он ступал, через лесные и полевые дали, которые озирал, через ствол старой сосны, чья прабаба шумела над крышей его кельи, через вкус воды в источнике, им когда-то отворенном.

Пусть мы никогда уже не узнаем о нем того многого, что не было допущено на страницы жития строгим Епифанием. Но при большом желании хоть немногую долю изъятого или отмеченного им лишь вскользь мы в состоянии разглядеть, собрать по крупицам и восстановить на полях Епифаниева труда.

Сергий-огородник

Однажды в монастырь, повествует Епифаний, пришел некий человек, крестьянин родом, много наслы-шанный о духовных подвигах троицкого игумена и пожелавший лицезреть великого мужа.

На вопрос, где можно видеть Сергия, монахи ответили, что тот работает в огороде. Пришелец посчитал, что над ним шутят, но на всякий случай прошел к огороду и в заборную щель, «скважню», разглядел: на грядках ковыряется какой-то захудалый, в старой, латаной ризе монашек. Гость обиделся: вон как братия разыграла его! И дураку ведь ясно — столь великий человек не станет заниматься работой подлой, сподручной темному смерду.

Когда Сергий вернулся с огорода и монахи указали на него гостю, крестьянин теперь уж наотрез отказался признать в землекопе знаменитого игумена.

У этой истории есть красноречивое завершение, но я не стану и дальше пересказывать Епифания. Мне хочется, в отличие от крестьянина, подольше и повнимательней посмотреть сквозь заборную «скважню» на монаха, работающего в огороде. Я хотел бы разглядеть, что там у него растет на грядах: лук, редька, чеснок, репа, капуста, петрушка с укропом, морковь? И какой ширины и длины эти гряды, высоко ли взбиты, удобрены ли. И что в руках у огородника — лопата, деревянные ли грабельки, тяпка? И как велика монастырская овощная подсобка? И каков сам по себе этот забор, если на огородника нужно глядеть в «скважню»?

Пытаясь представить себе облик Сергия-овощника, очень важно не упускать из виду, что родился он и детские годы провел под Ростовом Великим. Ростов же Великий в веках, помимо всего прочего, был знаменит как земля искуснейших огородников, и эта его слава дожила почти до наших дней.

Приезжайте летом в Ростов, пройдитесь вдоль городских усадеб, гляньте за тыны и заборы — на пышно курчавящуюся, прыщущую во все стороны ботву, на высоченные перья, стрелы голубого лука, густого, как камыш, чеснока, на золотистые огуречные лианы, на валуны белокочанной. Или на местный рынок сходите, где почти бесплатными грудами ростовской овощи завалены лотки, прилавки и всякие подручные ящики. Да и в самом центре города, возле гостиных рядов, где нет уже места, чтоб расположиться на лотках и ящиках, и где зелень лежит вразвал прямо на асфальте, — и тут вам ясно, что Ростов — это не только колокола, история, но это еще и исторический огород России.

Ростовский огород простирается далеко за пределы города—по всему бывшему уезду, на десятки верст. Искусство ростовских овощников процветает в сотнях сел и деревень, пусть земля там и не такая пышно-пуховая, как в самом городе, чьи обыватели удобряют гряды чудодейственным илом из озера Неро.

Говорят, огородническая слава Ростова падает. Но все равно за семенами и рассадами окрестный народ по весне устремляется из деревень в город. А глядя в августовский полдень, как на крестьянских задворках где-нибудь в Караше или Борисо- глебе золотятся, подсыхая на солнце, груды только что выкопанных, с кулак величиной луковиц или не уступающих им в размерах фиолетовых головок чеснока, только позавидуешь такому вот «оскудению». Но если местные жители в своих многолетних наблюдениях правы и огородная сила все же убывает, то кто же виноват, как не они сами. Тут нет нужды и в щель заборную глядеть за подтверждением: троицкий игумен, трудясь в монастырском огороде, конечно же, перво-наперво молитвой окроплял, удобрял и взрыхлял свои гряды, многократно просил у Господа «об изобилии плодов земных», «о благорастворении воздухов», «о временах мирных».

Думаю, что в прежние века и ростовские крестьяне твердо знали, детям и внукам передавали молитвенное Сергиево правило и всякий раз, выходя в огород с лопатой или вилами, просили помощи у своего святого земляка, чтобы вдохнул он силу и мощь в каждое мелкое семечко, кинутое в теплую, распаренную земную плоть.

Сергий-плотник

Лесник приехал утром из Итлари на велосипеде. Взяли пилу, топоры, и за рекой, в сосновом бору, он наклеймил нам дюжины полторы не старых еще, но усохших стволов.

Пилили, стоя на коленях, с отвычки быстро задыхаясь. День серый, теплый, влажный, самая радость для комара. Звук несущейся по жилам крови мешается со звоном крапивно жалящей мошкары. Смола налипает на ладони и пальцы. Наскоро ошкуриваем стволы, стараясь заодно смахивать лезвием неглубокие черные лазы древоточца. Обломившиеся при падении стволов и обрубленные сучья подтаскиваем в кучи, громоздим кострища подальше от живых сосен, чтобы огонь не потревожил корни и кроны. Пламя подсушивает воздух, тяжелый дым нехотя скручивается в клубы, голубые, с седым отливом; вздыбливаясь, они опрокидывают комариную кучу. Дышится легче, лес за прозрачным жидким стеклом костра слоится синими извивами. Бор становится близок, как родное жилище, и мы как будто всегда жили в нем, не отлучаясь. Дым на излете копошится в иглах крон. Где-то недалеко кувырчет над лесом чета воронов, потревоженная чадом, и я вдруг припоминаю строки незаконченного стихотворения: «Встречу ворона, с тысячелетьем поздравлю. «Как там Сергий, — спрошу, — и Кирилл?»

Да, это Сергиевы леса, Сергиева природа, его сосны, его птицы и комары, его речка внизу под обрывом. Мы будто не отлучались из его века, та же смола на руках, тот же пот на мокрых загривках. Даже велосипед, прислоненный к стволу, не мешает забыться. Попискивает на жару хвоя, потрескивают сучья, остро саднят свежие мозоли, жилы вздуваются на руках.

Укладываем трех- и пятиметровые бревна в штабеля, чтобы леснику было потом проще подсчитать на глазок кубатуру. Мы решили из этого дешевого леса срубить баньку. Первая проба, род забавы, для этого и лес сойдет малоценный. Но все равно ведь, говорят, лет двадцать простоит. Чтобы не загнивала снизу, мы загодя приволочили на место стройки шесть приречных валунов. Катили их вперекат, и на тачках, и даже на листе железа волокли.

...Жаркое июльское утро. Начало собственно плотницких занятий. В живой, налитый соком ствол топор входил бы, как в масло, а вот с пересохшим, зачерствелым деревом возни куда больше. Зло звенит лезвие, вгрызаясь в щепастую жесткую ткань, сильно отдает топорище в ноющих ладонях. Невесть откуда, будто жгут ржавой колючей проволоки, сваливается на нас свора слепней. Осатанело гудят рыжие, серые, одинаково толстые, норовя залететь сзади, ударить в шею, в лоснящиеся потом лопатки. Но свирепей всех хлещет неслышная крапчатая, с черно-желтыми точками тварь, чуть крупней обычной мухи. После ее укуса хочется содрать кожу с мгновенно вздувшегося твердого желвака... И опять поневоле вспоминаю Сергия. Его ведь тоже тиранили эти бешеные исчадья. Они тут же летят на запах и жар работающего человека. Им не хочется, наверное, чтобы мы что-то тут строили. Их вполне бы устраивало, если б мы сидели день напролет где-нибудь в тени, потягивали квас и дулись в зернь.

И вот мне хочется узнать: а как Сергий относился к этой злобной, словно из бесовского стана, мушне? Отбивался от них или терпел, будто не видит и не слышит? Или так он и понимал их необходимость, их назидательный смысл: если человек что-то делает, работает хорошее, тут-то и объявляется помеха в виде тучи кровососов, чтобы показать тем самым, что он, точно, занят хорошим делом...

Мне хочется больше и больше думать о плотницком ремесле троицкого игумена, которым он навеки приблизил себя к каждому русскому крестьянину. Первые кельи и первую церковь на горе Маковец он рубил с братом Стефаном. А потом, когда Стефан в Москву подался, но зато пришли к пустынножителю первые добровольцы из будущей монастырской братии, он и для них рубил келейки.

Как выглядели те домишки? Думаю, лес был, конечно, покрупней, чем в нашей баньке, но размерами обычная, на одну душу, келья вряд ли должна была превосходить то, что ладим теперь мы: сруб три на три да полутораметровые в длину сени. В срубе разместятся столик, лежанка, печка, а что еще для одного-то нужно? Чем теснее, тем теплее зимой. Сколько таких келеек срубил он за свой век? Пожалуй, не один десяток, если учесть, что строил сам жилье, по свидетельству Епифания, не только на Маковце, но и в Киржаче. И во всех других новых монастырьках, которые затевались вокруг Москвы по его благословению и при его участии, звякал наверняка Сергиев топорик. Когда я вижу мужика, медленно, важно вышагивающего в лес с топором, заткнутым за пояс, мнится мне, повадку эту он блюдет от самого Сергия-плотника.

В сонме русских святых Сергий чуть ли не единственный святой плотник. Дарование, наследуемое им от самого Христа, который ведь тоже вырос в семье плотника и с малых лет слышал, как щепки пахнут, как опилки струятся золотистым песком.

Следующая страница (2/2)